«Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.

Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние вторых били в глаза. Именно это и было, и не могло не быть, на поверхности. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих людей из этих десятков и сотен тысяч была вправе потом осудить за их бегство история…»[57]

Симонов писал свой рассказ о событиях в Москве 16 октября 1941 г. спустя почти 20 лет, но эти строки звучат правдиво в свете того, что я услышал об этих мрачных днях в 1942 г., всего несколько месяцев спустя.

Мне также вспоминается история совсем другого рода, рассказанная комсомольской активисткой с известного текстильного комбината «Трехгорка», девушкой лет двадцати пяти, по имени Ольга Сапожникова, принадлежавшей к «династии» московских ткачей. Всех трех ее братьев призвали в армию: один из них был уже ранен, а другой «пропал без вести». Она была несколько полна и неуклюжа, с грубыми рабочими руками и коротко остриженными ногтями. При всем том она обладала осанкой и характером, и в ее бледном лице, спокойных серых глазах, твердом подбородке, красиво очерченных полных губах и белых зубах, сверкавших, когда она улыбалась, была своеобразная, сильная русская красота. Это был человек совершенно определенного типа: даже физически она принадлежала к рабочей аристократии. На формирование ее характера и внешнего облика наложили свой отпечаток хорошие традиции.

Ее рассказ, услышанный мною 19 сентября 1942 г., в одном отношении отличался от современных описании: от нее я узнал, что даже некоторые мужественные и решительные москвичи не были уверены, удастся ли спасти Москву и можно ли будет эффективно защищать ее в случае, если немцы прорвутся в город.

«Это были страшные дни. Все началось числа 12-го. Меня, как и большинство девушек с нашей фабрики, мобилизовали на трудовой фронт. Нас повезли за несколько километров от Москвы. Нас было очень много, и нам приказали рыть окопы. Все мы были очень спокойны, но растеряны и не могли понять, что происходило. В первый же день нас обстрелял на бреющем полете один фриц. Одиннадцать девушек были убиты и четверо ранены». Она сказала это очень спокойно, без всякой аффектации.

«Мы продолжали работать весь тот и весь следующий день. К счастью, фрицы больше не прилетали. Но я очень беспокоилась о своих родителях (оба они - старые рабочие «Трехгорки»), за которыми некому было приглядеть.

Я объяснила это нашему комиссару, и он отпустил меня в Москву. Эти ночи в Москве были очень странными: отчетливо была слышна артиллерийская стрельба. 16-го, когда немцы прорвались, я пошла на фабрику. Сердце у меня похолодело, когда я увидела, что фабрика закрыта. Многие директора уехали. Но Дундуков находился на своем месте; это был очень хороший человек, никогда не терявший головы. Он дал нам много продуктов, чтобы они не попали в руки немцам; я получила 125 фунтов муки, 17 фунтов масла и много сахара. Мне, как комсомолке, и к тому же активной комсомолке, не было смысла оставаться в Москве. На фабрике мне предложили эвакуировать родителей в Челябинск. Но куда бы ни отправить стариков, мне самой оставалось только одно: последовать за Красной Армией…

Я пошла поговорить с матерью. Она не хотела и слышать о Челябинске. «Нет, - сказал она. - Бог защитит нас и здесь, и Москва не падет». В ту ночь мы с мамой спустились в подвал. Мы захватили с собой небольшую керосиновую лампу и закопали всю муку, сахар, а также партбилет отца. Мы думали отсидеться в подвале в случае прихода немцев. Мы знали, что они не смогут остаться в Москве надолго. Возможно, я ушла бы с Красной Армией, но мне трудно было бросить отца и мать. В ту ночь мама заплакала и сказала: «Вся семья рассеялась, а теперь и ты хочешь бросить меня?» В ту ночь у нас было такое ощущение, что немцы могут появиться на улице в любой момент.

Но они не пришли в ту ночь. На следующее утро вся фабрика была минирована. Достаточно было нажать кнопку, и весь комбинат взлетел бы на воздух. А затем позвонили от председателя Моссовета Пронина и сказали: «Ничего не взрывать».

В тот же день было объявлено, что Сталин в Москве, и настроение сразу изменилось. Теперь мы были уверены, что Москва не будет сдана. Но все же население северных окраин переселяли в центр. Непрерывно раздавались сигналы воздушных тревог, падали и бомбы. Но 20-го фабрика снова заработала. Мы все почувствовали себя гораздо лучше и веселее…»

Действительно, 17 октября Щербаков объявил по радио, что (Сталин в Москве. В то же время он разъяснил москвичам «сложность» положения в связи с наступлением немцев на столицу. Он разъяснил также, почему понадобилось принимать все эти меры по эвакуации. Щербаков решительно опроверг слухи о готовящейся сдаче столицы, распространявшиеся, по его словам, вражеской агентурой. «За Москву, - сказал он, - будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови… Каждый из нас, на каком бы посту он ни стоял, какую бы работу ни выполнял, пусть будет бойцом армии, отстаивающей Москву от фашистских захватчиков».

Спустя два дня в Москве было введено осадное положение. В постановлении ГКО предписывалось «нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага… расстреливать на месте». Поддержание порядка в Москве было возложено на коменданта города и предоставленные в его распоряжение войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды. Вместе с армией, коммунистическими ротами и батальонами эти войска должны были защищать городские рубежи - оборонительные линии на подступах к Москве и в самом городе. Судя по тому, что мне рассказывали впоследствии, осадное положение окапало благотворное воздействие на моральный дух населения.

К концу октября из Москвы было официально эвакуировано более 2 млн. человек.

Многие из оставшихся в Москве потом гордились тем, что не потеряли голову и не утратили веры в то, что Москва будет спасена; они любили вспоминать о героической атмосфере полупустой Москвы во второй половине октября и в ноябре, когда недалеко от столицы продолжались бои, которые во второй половине ноября все приближались к ней. Но теперь уже чувствовалось, что советские войска контролируют положение и что внезапный прорыв немцев в Москву, казавшийся столь вероятным 16 октября, стал невозможным.