После второго акта Шаляпину устроили овацию. Раздавались голоса по-русски: "Браво! Гордость матушки-России!"

К ногам Шаляпина несли и несли корзины с цветами. Кто-то передал большой букет роз, перевязанный бело-сине-красной лентой, концы которой спускались до пола. Раздались аплодисменты: букет был перевязан лентой царской монархии, флагом царской России. Ирине вспомнился рассказ очевидца о том, как в 1905 году, когда Шаляпин с Горьким ехали в поезде из Финляндии в Петроград, в вагон заглянул таможенный чиновник и привычно спросил: "Что имеете не подлежащее ввозу?" И в ответ раздался шаляпинский бас: "Везем русскую революцию!"

В зале царила неистовая, почти истерическая овация. Ирина стояла, крепко сцепив руки. Шаляпин дрожащими пальцами отвязал ленту от букета и резким движением руки, не глядя, передал ее служителю. Он как бы отделил себя от этой своры, и Ирина была готова простить ему многое за этот жест. Ей хотелось крикнуть "браво!".

Шаляпин кланялся; кланялся степенно, а лицо его было скорбно. Даже грим не мог скрыть ни болезненно впалых щек, ни потухших глаз.

С заключительного акта Ирина ушла. В висках звучали и переплетались слова: "В той степи глухой умирал ямщик" и "Мне счастья нет!" Ямщик и царь. Ямщик и царь…

Ирина перешла дорогу. Остановилась на крыльце полпредства. Между зданием оперы и полпредством, посередине проезжей части дороги, рос огромный, многовековой дуб. Люди, прокладывавшие дорогу, пощадили красавца, оградили его высокой чугунной решеткой, чтобы его не повредили машины, заботливо взрыхляли вокруг него землю, засевали ее травой. Сейчас он был облит серебристой мглой белой ночи, почки еще не раскрылись, но уже набухли.

Ирина еще раз взглянула на освещенные окна оперы и нажала звонок на двери. "Мне счастья нет!" — звучало в ушах.

Был весенний, теплый и душистый день. Пахло разогретой смолой, зеленым клеем молодых листьев, влажной землей. У больших гранитных валунов с северной стороны еще лежали, прижавшись к камню, отлогие ноздреватые сугробы, из-под которых, звеня по камушкам, вытекали ручейки.

Отец Вани перекинул себе на шею широкий ремень, заправил его под руки, перехлестнул концы за спину, зацепил петли за ушки плуга и потащил его по земле. Мать шла за плугом. Лемех вспарывал землю, то и дело натыкаясь на камни. Тогда отец выпрягался, брал лопату, выкапывал камень, относил его на край поля, где уже образовалась каменная гряда. Если валун был большой, тогда они всей семьей перекатывали его через поле. Бывало, что под слоем дерна плуг упирался в скалу — отец обходил ее по краю.

Ване предстояло соорудить огород на плоском, как сундук, огромном валуне, возле которого приютился их красный домик. И еще у Вани была обязанность следить за четырехлетним братишкой Колькой, которого теперь здесь отец называл Кокко. Но для Вани он оставался Колькой. И забот с ним было много, особенно сейчас, весной. У братишки не было чувства страха, он мог пойти один в лес, где легко можно заблудиться. Однажды он побежал за змеей, хотел схватить ее за хвост. А это была гадюка. Их здесь множество. После зимней спячки они голодные, злые, почти плоские, и в лесу то и дело попадаются их серые сморщенные чулки: змеи меняют кожу. Змей боится даже Дружок. Услышит шорох гальки на дорожке, подожмет хвост и бросается на крыльцо и уже оттуда, подняв хвост трубой, отчаянно лает.

Ваня насыпал еловых шишек на крыльцо, чтобы Кольке было чем заняться, свистнул Дружка, взял плетеную корзину, лопату и отправился в лес. Накопал земли, воткнул в мох под березой лопату и понес корзину в дом. Высыпал ее на валун. Колька разлегся на крыльце, сбрасывал шишки вниз, в ручеек, и следил, как они уплывали вниз под горку. Отец, словно бурлак с картины Репина, подавшись грудью вперед, тащил плуг. Тяжкая работа. И если бы не камни… В Карелии тоже много моренных гряд и валунов. С ледникового периода остались. Это Ваня в школе изучал. Но там, в колхозе, с этими камнями справляются бульдозеры, землю пашут большей частью на тракторах, и только там, где трактору неспособно, плуг тянет лошадь. Посмотрели бы колхозники, как отец даже не на лошади, а на себе волочит плуг. Наверно, жалеет, что уехал. Но молчит. Мать каждое пенни экономит, на лошадь собирает. И зимой к помещику батрачить ходит, за коровами ухаживает. Жили в колхозе, на вольной земле и вдруг очутились в чужом мире. Год назад Ване даже во сне не снилось, что он может очутиться в старом мире, где есть живые помещики, фабриканты. Отец часто заговаривает с Ваней о том, что неплохо и ему пойти поработать у помещика. Но сын едва за зиму одолел две сотни финских слов и говорит так, что понять невозможно. А Ваня и не желает изучать финский язык. Ни к чему это. Пройдет еще три года, он уедет обратно, к себе на родину, в родной колхоз.

Мальчик взял корзину и снова пошел в лес. Дружок побежал за ним. Под березой, рядом с лопатой, Ваня увидел фиалки, бледно-сиреневые, нежные и пахучие. Как там, дома, в лесу под Сороками. Он набрал букетик цветов, сел на пенек, стал перебирать бледные душистые лепестки, а потом уткнул в них лицо и заплакал.

Дружок сел рядом. И вдруг залаял. Ваня вскочил. Змея? Нет, какой-то незнакомый парень идет по тропинке.

— Дружок, к ноге! — приказал Ваня; пес покорно уселся, сердито ворча.

Молодой человек остановился, посмотрел на мальчика:

— Хювя пяйвя!

— Хювя пяйвя, — хмуро ответил Ваня, незаметно смахивая слезы.

Незнакомец о чем-то Ваню спрашивал. Говорил быстро.

— Миня ей юмарра, — сказал Ваня. — Не понимаю. Миня олен венялайнен (я русский).

Парень взъерошил на голове волосы и свистнул, потом присел перед Ваней на корточки и стал медленно, раздельно говорить, помогая себе руками.

Ваня скорее догадался, чем понял, что его спрашивают, как он сюда попал и где живет. Мальчик показал рукой в сторону дома, кинул в корзину несколько лопат земли. Парень взял корзину, легко взвалил ее себе на плечо.

Подошли к дому.

— Се олен минун ися я эйти (вот мои отец и мать), — сказал Ваня.

Молодой человек подошел к отцу, который остановился, выпрягся и, вытирая рукавом рубашки пот с лица, стал о чем-то говорить. В разговор вступила мать. Ваня понял, что говорят о нем.

Отец оббил с башмаков налипшую землю, и все трое пошли к крыльцу.

— Этот молодой человек, — сказал отец Ване, — бывший студент. Живет здесь, неподалеку. Хочет изучать русский язык, а тебе надо поскорее справиться с финским. Он предлагает бесплатно обучать тебя финскому, чтобы ты, тоже бесплатно, обучал его русскому. Так на так, — пояснил отец. — Нам нанимать учителя пока не на что, мы же с матерью плохие учителя.

Ваня вспомнил совет консула Яркова: "Изучай финский язык, он тебе никогда не пометает. Упорно изучай". Да и самому Ване было лестно стать учителем русского языка. В школе по литературе и русскому у него меньше четверки отметок не было. И Ваня согласился.

— Меня зовут Эйно, — сказал студент. — Я работаю конюхом у помещицы. Из университета ушел с третьего курса: отец умер и мне нечем было платить за обучение. Заниматься будем по вечерам.

С этого дня жизнь Вани изменилась.

Утром он занимался с братишкой, таскал землю на валун, разделывал грядки, по указанию матери посадил лук, посеял морковку, укроп, петрушку, редис. К вечеру являлся Эйно.

В дождливую погоду занимались дома. Эйно показывал пальцем на предмет и называл его по-фински, а Ваня по-русски. И оба записывали: Эйно в Ванину тетрадь по-фински, а Ваня в тетрадь Эйно по-русски. Стали учить счет. Ваня умел считать до ста. Но как только он произнес "юкси" (один), Эйно отрицательно замотал головой.

— Это самый трудный звук для иностранцев. Ты думай "у", а произноси "ю" — тогда получится.