Я так и не воспользовалась толком подарком эдела Вистара. С этим великолепным конем, возможно, мы просто не сошлись характерами, или еще чего. Как только я к нему приближалась, настроение скакуна тут же портилось, и он отказывался терпеть меня на своей спине. Не скидывал, но всячески показывал, что такая ноша ему не по нутру. А на мои робкие попытки угостить его яблоком или чем-то еще вкусным почему-то привередливо отворачивал морду. И я, несмотря на большой опыт в верховой езде, предпочитала не рисковать.

Я бесцельно бродила по дворцу. Меня неотрывно преследовало ощущение, что я с ним как будто прощаюсь. Что должно произойти нечто такое, из-за чего я окончательно распрощаюсь с этим местом, хотя я и так здесь уже не живу. И вообще, что-то я слишком часто выдумываю про какие-то предчувствия.

Касаясь рукой стен, штор, мебели, я шла из комнаты в комнату.

Вспомнились слова из маминого письма:

” У бабушки же очень редко, но случались видения, если она прикасалась к какой-то вещи, принадлежащей какому-либо человеку. Правда, эта вещь должна была быть часто используемой хозяином или являться очень важной для него.”

Интересно, а у меня такие способности могут быть? Разумеется, мне бы не хотелось этого, иначе перчатки снимать смогу очень редко. Вот только узнать я смогу, если такой прецедент случится. Надеюсь, обойдется все же.

Не стоило вспоминать именно этот момент. Вещей вдруг оказалось слишком много вокруг меня. Стали давить стены, потолок. Казалось, что вещи надвигаются на меня, сжимают в кольцо. Еще чуть-чуть – и поглотят, раздавят, вынуждая видеть чужие жизни, смерти. И спасения ни погибающим, ни мне не будет.

Я сбежала в то единственное место, где могла чувствовать себя в безопасности.

На своей небольшой, но от этого более уютной кухне, обхватив руками большую чашку чая с ромашкой, я пыталась успокоиться.

Если так и дальше пойдет, то останется только запереться дома и никуда не выходить. Выход ли это? Два случая, но я уже не знаю и не понимаю, как жить с этим даром. Смириться и принять? Пока тяжело. Да еще и не самые приятные последствия видений: от слабости до посещения храма с сопутствующими ритуалами.

Легко вот так сказать, что мое предназначение теперь спасать людей. Мне вот артефакторика интереснее.

Видеть смерть любого человека – зрелище весьма неприятное. Все равно, что переживать самому кратковременное прощание с этим миром. Во время видения я никак не оценивала происходящее, ничего не чувствовала. Как будто листала книжку с картинками, но эмоции при этом включить забыла. Сторонний, ничего не чувствующий наблюдатель. Вот после… При общей слабости тела чувства обострялись, и эмоции острее, что ли, проявлялись. А уж убийство животного мою совесть отягчало грузом, который удержать дрожащими руками нелегко.

Можно было назвать меня эгоисткой, малодушной девицей, трусихой, но я бы очень хотела никогда не обладать этими способностями…

Чтобы и дальше не придаваться хандре, я решила продолжить свои попытки создать хоть мало-мальски действующую охранку. Пока мне удавалось лишь заставить ее реагировать на приближение человека. К сожалению, любого человека. Избирательность никак не получалось осуществить.

***

Из мастерской я перебралась в кабинет Руна, потому как там кресло удобное было. После очередной попытки создать работоспособный амулет, у меня уже мелко дрожали руки и черные точки перед глазами скакали. Так и до истощения недалеко, тем более с моим и без того малым резервом. Я слишком увлеклась.

В кабинет я предусмотрительно заранее принесла сладкий до приторности чай, но он уже успел остыть. Впрочем, сейчас я была согласна на любой: сил идти за другим не было, а докричаться до слуг отсюда было сложно.

Говорят, если о чем-то часто и помногу думать, то это могут услышать боги.

Лучше бы они оглохли в тот момент.

На глаза мне попался альбом Рини. Странно, что она его тут забыла. Как она без него в поездке? В толстую тетрадь с твердой обложкой подруга любила записывать понравившиеся ей стихи, цитаты известных людей, обязательно с глубоким смыслом. Иногда просто рисовала цветочки или узоры на полях. В общем весь тот девчачий набор. Не дневник, но мысли сокровенные, пусть и выраженные совсем другими людьми, щедро заполняли собой листы.

В последнее время я замечала, что и Рун там что-то записывает, а Рини потом с рассеянной улыбкой читала.

За-а-ависть… И эта зависть подтолкнула меня прочитать, что же там написано.

Вот только открылся альбом в середине. Там, где не очень точно и аккуратно были нарисованы эскизы двух платьев – моего и Рини. Тех самых, в которых мы предстали на первом своем балу. Подруга раньше достигла нужного возраста, но терпеливо ждала и моей очереди, из-за того, что не хотела там оказаться без меня. Оказывается, то платье придумала именно Рини…

Я захлопнула тетрадь и прижала ее к груди. Как же мы были счастливы на том балу!

Ненавидеть себя за гадкие чувства буду потом. Сейчас лучше пойду еще поработаю, пока еще есть силы, или хотя бы порядок наведу.

Не успела.

Видение было обрывочным. Образы нечеткие, размытые, еле различимые. Вот только искаженное болью лицо Рини яркой вспышкой запечатлелось в моей памяти. До самой своей смерти не забуду.

Очнулась я ближе к вечеру. Отстраненно заметила, что это видение отняло практически все мои силы, оставив лишь крохи на самом донышке резерва.

До двери я добралась с трудом. Каким-то чудом мой хриплый окрик услышал кто-то из слуг.

– Астари, что случилось? – обеспокоенно спросила Сивина, когда убрала от моего носа нюхательную соль.

Меня перенесли в мою бывшую комнату.

– Ты должна сейчас же написать Рини, чтобы она перенесла отъезд от брата на день, – взволнованно попросила я.

– Мы уже послали за эдом Хилмом. Он скоро прибудет, – не слушая меня, сказала девушка.

– А еще лучше напиши самому Рону, чтобы он не отпускал сестру и брата до завтра. Или после завтра.

– Хорошо, я напишу, – согласилась Иви, хоть и смотрела на меня с недоумением.

Мой почтовик дома, а до него еще добраться надо. Я же сейчас даже руку с трудом поднимала, но от злости меня как будто подбросило.

– Это нужно сделать немедленно!

Иви наконец-то прониклась и побежала к себе.

Я упала на подушку. Глаза застилали слезы бессилия.

Потом прибыл целитель. Вливал в меня какую-то горькую жидкость, что-то говорил, а я не разбирала. Дальше – беспамятство.

***

Первым, что я увидела, был проклятый светло-персиковый балдахин над кроватью. Ничего, кроме глухой ненависти, он у меня уже не вызывал, а ведь раньше нравился.

Дом был погружен просто в оглушающую тишину. Да так, что казалось, как будто и воздух загустел и с трудом пробивался в легкие, а шаги вязли, словно в киселе.

Никого видно не было: пока я шла до комнаты Сивины, ни единой души не встретила. Иви на месте не оказалось. Где ее искать теперь? Разве что в саду.

– Астари! Немедленно вернись к себе! Тебе нельзя пока подниматься, – укоризненно обратился ко мне эд Хилм, когда встретил в коридоре.

Да еще и неодобрительно оглядел мое одеяние: поверх сорочки я накинула только халат.

– Ты же на грани выгорания была. Поэтому марш к себе! Живее, живее, – подтолкнул он меня в сторону комнаты.

А ведь целитель шел со стороны покоев наместника. Ловко выдернув локоть, я побежала в ту сторону. Даже слегка удивилась собственной прыти, ну и эда Хилма удивила.

эдель Фордис лежала на кровати. Бледная, под цвет наволочки. Я бы даже сказала, выцветшая.

Со стоном сползла по стене. Не успела, я не успела!

Безутешная мать меня услышала.

– Ты уже знаешь? – еле слышно произнесла она. – Моя девочка…

Она всхлипнула, но слез не было. эд Хилм уже напоил ее успокоительным.

Я пробормотала: “Мне очень жаль. Соболезную” – и убежала.

Видеть раздавленную горем мать мне было нелегко. Да и я тоже была прибита не только горем, но и чувством вины.