Короче, значит, мудрый китаец Чжуанцзы. Он, короче, тоже прикольные сказки рассказывал. Но писать обламывался. Говорил: кому надо, пусть тот и записывает. И вот один умник не обломался, записал десяток сказок и зафигачил книжечку: Десять Сказок Чжуанцзы. Тут все китайцы как прикололись! А один китайский император собирает свою администрацию и говорит: вот смотрите, партизаны, как надо работать! И ещё говорит: ей–богу! знал бы я, где этот мужик тусуется, сразу бы его забрал к себе в администрацию. Причём премьер–министром. А тебя, старый зануда (это он премьер–министру говорит) а тебя, короче, выгнал бы на фиг без выходного пособия. Вот так бы сразу взял и выгнал, ей–богу!

После этого все министры начали своего премьера потихоньку задрачивать: типа как будто Чжуанцзы уже услышал за все эти дела и срочно выехал в столицу. Так что, коллега, приводи дела в порядок, скоро будешь их сдавать. А министр высадился в полный рост, поднял на ноги весь китайский омон, патрули везде расставил, комендантский час ввёл, типа как для борьбы с порядком. А сам даёт секретные указания: отловить этого сраного писаку, насовать ему полные карманы палева — и сразу под суд, чтобы и мявкнуть не успел. И вот тогда Чжуанцзы в натуре услышал за эти дела и пришёл к премьеру прямо домой. Просто так, обошёл все посты и пришёл. Пришёл и в дверь позвонил.

Открывает премьер дверь — а на пороге Чжуанцзы. Стоит и говорит: и что это ты, начальник, раскипишевался? Ну вот он я, Чжуанцзы, сам к тебе пришёл. Ты только подожди, за телефон не хватайся, я тебе сейчас сказку расскажу. За птицу Феникса.

Короче значит, птица Феникс. Офигенная такая птица. Не то что как «боинг шестьсот второй», а прямо как «летающая крепость». Или даже как если две «летающие крепости» одну на другую поставить, и пару небоскребов сверху. Такая, значит, офигеннная птица Феникс, и причём вся из огня. Огонь хавает, огнём серет, тысячу лет без остановки летает, потом на полчаса сядет отдохнёт, и снова тысячу лет летает. Со сверхзвуковой скоростью. А потом на полчаса сядет отдохнёт, и опять тысячу лет летает. Куда хочет, короче, туда и летает. Хочет в Африку — летит в Африку, хочет на Луну — летит на Луну, хочет в Париж — летит в Париж. Короче, куда хочет, туда и летит. А потом на полчаса сядет отдохнёт — ну, ей по фигу, где садиться, где упадёт, там и сядет. И вот садится она, короче, возле стрёмной–стрёмной мусорной кучи.

Да. А на стрёмной мусорной куче сидит стрёмная–стрёмная ворона помойного цвета и долбёт своим клювом гнусную и вонючую дохлую крысу. И кайфует безразмерно: типа она первая эту крысу увидела, теперь её всю схавает, вместе с шерстью, гавном и глистами, и будет сытая до ужина. Такая вот счастливая ворона. И тут рядом с ней приземляется офигенная птица Феникс. Ворона головы не поворачивает, потому что от крысы оторваться не может, чрезвычайно вкусная крыса, но она уже попой чувствует, что рядом приземлилось что–то большое и вредоносное. И надо, короче, принимать решение, надо как–то защищаться. И вот ворона становится на свою крысу обеими ногами, ставит все перья дыбом, делает страшную рожу и громко каркает: СЛЫ, ТЫ! А НУ, ВАЛИ С МОЕГО УЧАСТКА! Ну, короче, начальник, ты меня понял.

А премьер говорит: я только не понял, кто же тогда с нас птица Феникс, а кто ворона. А Чжуанцзы отвечает: а это без разницы. Птица Феникс — это птица Феникс, а ворона — это ворона. А ты, главное, не напрягайся и спи спокойно. Не нужна мне твоя крыса, понял?

И свалил куда–то, как сквозь попу провалился. Премьер тут же за телефон, охрану всю на ноги поднял, столицу три раза прочесал — и, конечно, без понтов. Потому что птица Феникс — это птица Феникс. А ворона — это ворона. Даже если очень большая и надутая.

Есть у нас один поэт, зовут его Бурлака — стихи обалденные пишет и вобще крутой шизофреник. Вот иду я один раз по городу, купил три беляша по тридцать копеек, а Бурлаку как раз опять с дурдома выпустили. Подходит и говорит: Гайдук, дай беляшик откусить. Берёт, кусает, а потом говорит: а давай я тебе сказку расскажу.

Вот видишь, говорит, это небо, которое над нами? Так это ещё не всё. Над этим простым небом есть навороченное небо из алмазной крошки, называется звёзды. А за навороченным небом есть небо драгоценного дыма, где зависает Джа. А за небом драгоценного дыма есть небо благородных безумцев, где холодно и стрёмно и один сплошной кетамин. А за небом благородных безумцев есть Небо Великая Сеть — кто туда попал, тот попал в натуре. А за Небом Великой Сетью уже совсем пустота, и в этой пустоте летают птицы из ничего. Летают они, значит, летают, песни всякие поют, жизни радуются и между собой паруются. А птиц этих очень много, и вот получается, что каждый день какая–нибудь птица сносит яйцо. И оно тут же падает вниз.

И вот пролетает оно сквозь Небо Великую Сеть, не задерживается; потом пролетает сквозь небо благородных безумцев, не замерзает; потом пролетает сквозь небо драгоценного дыма — и тут не зависает! А летит прямо вниз. Пролетает сквозь навороченное небо, входит в нашу атмосферу, здесь нагревается, нагревается, нагревается — и уже возле самой земли из него вылупляется птенец. Вылупляется, и тут же взлетает вверх, пролетает все небеса по порядку и возвращается в свою пустоту. Ну, как?

Ништяк, говорю, только, по–моему, чего–то в этой сказке не хватает. А Бурлака говорит: я её пацанам рассказывал, так они говорят, что есть здесь одно слабое место. Чем эти птицы питаются? Так вот: питаются они нашими мечтами и надеждами.

А вот ещё одна Бурлакина сказка. Короче, сидим мы у одной герлы (имя не называю чисто для конспирации) и курим гандж. А тут звонит телефон. Герла поднимает трубку, а там Бурлака. Говорит, сейчас приеду. Ну и, само собой, приезжает минут через двадцать.

Приколачиваем мы ему стандарт (а надо сказать, что полтавский стандарт вдвое длиннее московского, хотя трава тогда была не хуже, а в чём–то даже лучше того сена, которое на Москве сейчас курят). Приколачиваем мы, короче, ему стандарт, он его дует почти в одиночку (потому что никто уже не хочет, все уже в натуре никакущие) и говорит: хорошо! А я уже сегодня и кашки поел, и молочка попил. И тут ему на глаза попадается книжка «Межлокальная контрабанда», и он начинает в неё втыкать.

Чувствую, сейчас мы все следом за ним зависнем. Надо же что–то делать. И начинаю рассказывать ему его же сказку про птиц. Он слушает, оживляется и говорит: клёво ты как её обработал. А давай я тебе ещё одну сказку расскажу: про хитрого самурая.

Вот, значит, один самурай хотел отомстить другому и долго его ловил, и наконец поймал на узкой дорожке. Оба схватились за мечи, и тот самурай сразу понял, что мститель вытащит меч быстрее и сейчас изрубит его как сам захочет. А мститель тоже понял, что вытащит меч быстрее и сейчас изрубит того самурая как сам захочет. И вот стоят они на дорожке друг напротив друга и тихо беседуют.

Тот самурай говорит: не умно ты поступаешь, что собираешься меня убить прямо сейчас, когда я вижу твои глаза и знаю, кто ты такой. А мститель говорит: а какая мне разница, ты же меня всё равно уже никому не выдашь, и никто за тебя не отомстит. А тот самурай говорит: я сам за себя отомщу. Ты же знаешь, что последнее желание умирающего всегда исполняется — ну, так я пожелаю, чтобы ты прожил ещё двести семьдесят лет, и все двести семьдесят пролежал в параличе, и сгнивал бы каждый год изнутри на один миллиметр, и чтобы в тебе завелись черви в палец толщиной, которые кусали бы твою печень, и почки, и лёгкие, и сердце. А мститель говорит: ба! какой ты, оказывается, злой! Да только я в эти сказки не верю: сейчас вот разрублю тебя на куски и уйду с чувством выполненного долга. А тот самурай жутко возмутился: так что ж это, по–твоему, я лгу?! — и рукоять меча дёрнул. Но мститель тем временем свой меч уже до половины обнажить успел. И говорит ему всё с тем же спокойно–добродушным выражением лица: лжёшь, причём как собака. И не дёргай, пожалуйста, свою железяку, а то рукоятку отломаешь, а мне потом на место припаивать.