Начальник оперативного отдела старший лейтенант милиции Анатолий Хижняк был человеком немолодым и, видимо, сильно усталым. Плохо выбритое, костлявое лицо его испещряли морщины, голос звучал тускло, хриповато. Порывшись в бумагах, он сказал:

— Нет, в очурской тайге за последнее время никаких трупов обнаружено не было.

Хижняк поскреб щетину на подбородке. И поднял ко мне покрасневшие, воспаленные глаза.

— В другом селе Белый Яр, действительно, произошло недавно убийство. Но преступление уже раскрыто, убийца задержан. Скоро будет суд… Вот так. А в Очурах, в общем, пока тихо.

— Есть, однако, люди, — проговорил я с сомнением, — которые утверждают, что там орудует какая-то банда.

— Банда там, это верно, была, — подтвердил инспектор, — но мы ее здорово потрепали, и она — по агентурным сведениям — перебазировалась в северные районы. Можете так и написать!

Войдя к нему, я сразу же представился журналистом, предъявил удостоверение внештатного корреспондента, и он теперь думал, будто я собираю материал для своей газеты.

— Да, можете так написать. Ушла после столкновения с нашей оперативной группой.

— Ушла когда?

— С весны прошлого года.

Он промолчал. И вдруг, прищурившись, спросил меня:

— Вы говорите, есть какие-то люди, которые утверждают… Это кто же, а? Уж не Алешка ли Болотов?

Я даже покачнулся от удивления; вот этого, признаться, я никак не ожидал! Неужели он знает Алексея и все, что связано с ним?

— Я все знаю, — покивал с усмешечкой Хижняк. — А как же! Такая уж моя обязанность. Но должен вам сразу сказать: то, что Алексей утверждает, — бред, пустяки.

— Почему же? Мне это, наоборот, показалось весьма серьезным.

— Да ведь он же псих! Или же, что еще более вероятно, простой симулянт, притворщик. Выдумал историю с бандой и кантуется теперь… Легкую жизнь себе сыскал… У него ведь временная инвалидность, „вторая группа", так что пенсия обеспечена.

— Ну, пенсия-то, я думаю, пустяковая.

— А много ли ему надо — в избе своей сидючи?

— Вы вообще-то говорили с ним?

— С ним лично — нет. Но к нам приходила Макаровна, ею мать; она все рассказала…

— Что же именно?

— Да все! Как он ехал по тайге, как увидел бандитов. Они хотели его задержать, но он якобы испугался и уехал… И теперь он, видите ли, не спит, психует, боится преследования… В общем, чепуха какая-то.

Я тут же подумал: ага! Об убийстве Алексей не сказал своей матери ни слова. Скрыл от нее эту деталь. Почему? Хотя понятно… Значит, он и вправду задавил кого-то! Иначе, если бы он фантазировал, бредил, зачем бы ему было скрывать?

Зазвонил телефон. Хижняк снял трубку, вслушался. И сразу же нахмурился, помрачнел.

Затем он вновь обратился ко мне. Но говорил он теперь быстро, заметно нервничая, искоса поглядывая на часы.

— По просьбе его матери мы даже посылали в Очуры сотрудников. Трое суток они там торчали — охраняли дом, проверяли обстановку… Ну и, конечно, все оказалось блефом! Вот так. И хватит об этом.

И он поднялся, складывая бумаги и давая мне тем самым понять, что аудиенция кончена.

Выйдя из милиции, я пошагал к районной чайной, где меня по уговору должен был ждать баянист.

Он уже был там. И успел распорядиться насчет закуски и графинчика (в сибирских чайных подают, в основном, не чай, а водку). И сидел, развалясь на стуле, о чем-то толкуя с неизвестным мне высоким худым парнем. Внешность у парня была запоминающаяся. В густой его черной шевелюре белела узкая, словно нарисованная, седая прядка. А рот был набит металлическими зубами.

Увидев меня, Петр привстал, махнул призывно рукою. Парень же мгновенно исчез.

— Кто это был? — поинтересовался я рассеянно.

— Один знакомый, — пробормотал Петр.

И он внимательно глянул на меня.

— Что у тебя за секреты с лягавыми?

— Да так, пустяки, — ответил я, — надо было оформить прописку…

Потом я грелся водочкой и размышлял.

Несмотря на всю убедительность доводов, приведенных инспектором, я был преисполнен сомнений. Интуиция подсказывала мне, что дело Алексея Болотова гораздо серьезнее и сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Я по-прежнему ощущал, улавливал терпкий запашок неразгаданной тайны.

Хижняк считает Алексея симулянтом, думал я, считает, что он просто ищет легкую жизнь. Но ведь есть же врачи, давшие парню инвалидность! Надобно с ними потолковать. Да и вообще, не такая уж легкая, если приглядеться, жизнь у Алексея. Я вспомнил странные его глаза, вспомнил фразу: „Ножичек у меня — как бритва — во-о-острый!" — сказанную тихим, вздрагивающим, рвущимся голосом…

И, обращаясь к баянисту, спросил:

— Не знаешь, тут есть какая-нибудь больница? Или клиника?

— Есть, — сказал он, с хрустом что-то жуя, — все есть.

— А как туда пройти?

— Топай к реке, — пояснил он, — там находится Первомайская улица. Вот на ней…

— Ладно. — Я поднялся, застегнул меховую свою тужурку. — Сделаем так. Сейчас я уйду по делам, а ты жди… Встретимся через час-полтора. На этом же самом месте!

Лечащего врача Алексея я разыскал без хлопот. (Редакционное удостоверение помогало мне всюду — открывало любые двери!) И вот какой состоялся у нас разговор:

— Когда Алексей Болотов появился у вас впервые?

— Восемь месяцев назад. А точнее — двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.

— Он один приходил?

— Нет, с матерью… И по ее словам, заболел он еще раньше.

— И что же вы установили? Он действительно болен?

— О, да.

— Это опасно?

— Да как вам сказать… — Врач поправил очки. — У него проглядываются симптомы депрессивно-маниакального психоза. Болезнь в начальной стадии. Со временем она может пройти. Но может и укорениться, остаться, и тогда в его психике произойдут уже необратимые изменения… Трудно что-либо утверждать заранее! К сожалению, эта область шизофрении еще мало изучена, хотя и является самой распространенной.

— Как же с ней все-таки борются? Существуют хоть какие-нибудь лекраства?

— Конечно. И немало. И я прописал ему кое-что. Но, на мой взгляд, самое существенное тут — не лекарства, а обстановка, условия, среда…

— Но почему же вы не положите его в больницу?

— А что это даст? — пожал он плечами. — Вы представляете себе атмосферу больницы? Вот то-то. Больничная среда зачастую оказывает обратное, пагубное воздействие.

Сняв очки, врач подышал на них, протер полой халата и потом, рассеянно вертя их в пальцах:

— Больница не уйдет… Не о ней надо сейчас думать… Вы говорите, что знаете его хорошо?

— В общем, да, — сказал я.

— Какова его личная жизнь?

— Да неважная… Он все время один. Страдает бессонницей, живет во власти страхов.

— Вот это скверно, что один. Очень скверно! Одному нельзя. Надо, чтоб были вокруг люди, друзья… Ведь у него же есть друзья. Я знаю!

— Какие друзья? — удивился я.

— Я точно помню, — сказал врач, — тогда же, в апреле, ко мне приходил кто-то из профкома, и с ним были еще двое — близкие друзья Алексея. Так они, во всяком случае, назвались! И эти люди, вот как вы сейчас, интересовались состоянием Алексея, его болезнью.

— Значит, вы говорили со всеми… Но разве это можно?

— Голубчик, — сказал он мягко. — Здесь деревня! А в деревне тайн нет. Никаких. Ни от кого. И коли так, то я предпочитаю, чтобы люди знали точно: как действительно можно помочь заболевшему… Тем более, если речь идет о его близких друзьях!

Нет, я не ошибся. Дело Алексея действительно оказалось серьезным. На Кирпичном заводе (я это выяснил сразу же) судьбой Алексея никто не интересовался и к врачу не ходил; там получили заключение медкомиссии и успокоились. Так что „друзья" его были другого сорта! И эта деталь говорила о многом.