Всегда есть те, которые посылают, и всегда находятся те, кому идти, кому быть посланными. А уже на долю других выпадает либо пресекать путь посланцам зла, либо гнаться за ними, ловить их, обезвреживать...

Итак, доктор Кемпер, завершая свое скорбное путешествие, прибыл в городок, расположенный в предгорье Карпат, где должен был провести последнюю ночь, а утром побывать в крупнейшей местной библиотеке, ибо до сих пор как-то не приходилось знакомиться хотя бы частично с культурными горизонтами народа, который размещается на гигантских равнинах, в буйных лесах и в этих самых влажных и самых зеленых горах Европы.

«Совершенный» человек равнодушен к жизни материальной. Только высокие наслаждения духа существуют для него, в сферах идей черпает он свое вдохновение и благодаря этому обретает способность служить целям великим и благородным: миру, богу и политике.

Из Яремы принялись выдрессировывать совершенное существо, видимо, еще в те отдаленные времена, когда он делал под себя мокрым теплом в колыбели, подвешенной к темной матице в низкой гуцульской хате. Потом среди таких же маленьких, стриженых, похожих на черномундирных болванчиков Ярема усвоил первую премудрость божью. Жестокий распорядок дня, более строгий, чем в казарме. Целодневные занятия с короткими перерывами. Вечерняя молитва в каплице. «Да будет всегда с нами благословение твое». Лекции ненавистной латыни. Инфинитиус абсолютус. Аблятиус лёци. Латинист, старый и жестокий, словно римский ликтор, за малейшую ошибку велел становиться на колени посредине класса, ударял по лбу тяжелыми томами классиков.

Учитель церковного пения и гармонии, которого называли Божком, грузно носил свой живот между партами, нацеливал круглое, все в черной жесткой шерсти ухо то на одного, то на другого, больно бил смычком скрипки по голове: «Тяни а-а-а, скотина безрогая!» Был еще отец инспектор. Лысый, в сутане. В Яремином роду не было никогда ни одного лысого человека. Когда он сказал об этом сыну Божка Ростиславу, который учился вместе с ним, Ростик хмыкнул: «Потому что твои предки не занимались умственным трудом! Были всегда темным быдлом, глупым и ограниченным!» Получалось, что инспектор должен быть самым умным, раз он отсвечивает голым теменем. Но в чем же был его великий ум? Отец инспектор всегда ходил с палкой в руках и больно стегал по ладоням, по пяткам, ниже пояса за малейшую провинность. Чтобы палка не так приставала, хлопцы натирали ладони канифолью, воруя ее из запасов Божка, тогда Божок свирепствовал особенно яростно и стегал своим смычком кого попало. Удивительный смычок: он никогда не ломался, будто сделан был из железа.

В детстве Яреме часто хотелось умереть. Он считал это самой лучшей платой за все обиды, причиненные взрослыми. Некоторое время спустя намерения Яремы подверглись изменениям. Он мечтал вырасти и носить туфли большого размера, потому что с ног начиналась у человека сила. Он не раз убедился в этом на примере толстоногих хлопцев. А потом его охватило единственное желание: бежать из иезуитского патроната. Куда бежать? Куда угодно. В горы, в леса, к черту в зубы. Подговорил еще троих подростков. Станут бродягами, опришками, метнутся в Америку, в Австралию... Свет широкий — воля! Один из них испугался, не выдержал, покаялся на исповеди. И хотя тайна исповеди гарантирована всеми церковными правилами, в тот же вечер о намерении четырех наглецов знала вся семинария, и состоялось над ними тор жесте емкое судилище, возглавляемое самим отцом ректором. Мрачными воронами возвышались над несчастными беглецами черносутанные фигуры наставников, падали непонятные латинские слова осуждения и проклятий. А потом резкий голос отца инспектора, адресованный закоперщику Яреме Стиглому, свел всю торжественность на нет, возвратил заблудшие души на грешно-трагическую землю реальности: «Снимай штаны!» Ему было не так больно, как немилосердно жег стыд. С тех пор возненавидел иезуитов, возненавидел Божка, инспектора, ксендза, проректора, ректора. Ждал, когда может отомстить. Жажда мести не пропала с годами. Даже тогда, когда за выдающиеся способности переведя его в новицитат в Рим, где он должен был стать священником, полноправным членом ордена...

Полтора десятка лет выбивали из него все человеческое, чтобы стал он безропотным слугой ордена, чтобы хоть немножко приблизился к тому высокому идеалу, который открылся некогда преподобному Игнатию Лойоле, после его мистического пребывания в гроте Манреза. Обливаясь слезами, написал тогда святой Лойола «Духовные упражнения» и «Правила скромности» для членов будущего Товарищества Иисусова. Жестокие правила. Человек лишается права на малейшие самостоятельные действия. Все делается только с разрешения начальника. Думать можно лишь о «вечных» истинах. Например, об искуплении грехов. Рисовать в своем представлении картины ада, переживать адские муки, обливаясь слезами, как Игнатий Лойола. В новицитате запрещено все, кроме установленного навсегда сурового ритора. Только примитивнейшие акты. Ходить, молиться, мыть полы, перебирать четки, плести власяницы, читать написанные узколобыми дураками жития святых (даже евангелие было бы здесь высокой поэзией!), выслушивать и повторять только общие места, дежурить на кухне, прислуживать в трапезной (иезуиты — от самых младших до самых высокопоставленных — всегда ели много и вкусно, тут никогда не жалели средств на пищу, ибо в ней усматривали залог крепкого здоровья, а здоровье у иезуитов ценилось превыше всего).

Монотонность и примитивизм действий и поступков требуют всегда в десять раз больше энергии, чем действия просвещенные, согретые живой мыслью, вызываемые потребностью. Слушай умного человека — и ты сам станешь думать, насыщаться энергией деяния. Слушай догматика — и ты будешь духовно истощен до предела. Ты станешь мертвецом. Как сказано у Фомы Аквинского: «Воистину, когда скотина не двигается самостоятельно, а лишь передвигается другой скотиной, говорят, что она умерла».

Чтобы не оставалось в тебе ни крошки недозволенного, каждый иезуит должен постоянно открывать своему начальнику тайны своей совести, отдавая «отчет совести». Не имеешь права скрыть хотя бы одну мысль, хотя бы одно душевное движение. Такого насилия над душой не позволяла себе ни одна из церковных организаций... Ярема неопытным мальчонкой сообщал исповедующему свои (намерения жить или умереть в недостижимых горах. В дальнейшем — молчал.

Тринадцатое из лойолиных «Правил, необходимых для согласования с церковью», гласило: «Чтобы ни в чем не ошибиться, мы должны верить, что все то, что мы видим белым, на самом деле есть черное, если таким его называет иерархическая церковь». Что ж, если так, то и так. Он прикидывался покорной овечкой, а сам лишь ждал удобного момента. В новицитате он был единственным из окатоличенных украинцев, выделялся своей мрачностью, своей нелюдимостью, ждал и ждал чего-то, считал, что умело сохраняет свою тайну, однако оказалось, что отцы наставники весьма хорошо разбирались в своих воспитанниках, ибо однажды Ярему пригласил к себе сам высокий отец провинциал и весьма откровенно повел разговор о том, о чем давно думал и Ярема.

— Товарищество Иисусово никого не держит силком, — говорил отец провинциал. — Мы освобождаемся от людей слабых телом и больных... душой. Нам понятно, что вы, сын наш, не можете оставаться в спокойствии духа, необходимом для несения службы в ордене в то время, когда ваш народ встал на путь священной борьбы с атеизмом и коммунизмом... Если бы вы в самом деле проявили отвагу и желание присоединиться к своему народу, то мы не стали бы чинить препятствий. Орден может помочь вам необходимыми рекомендациями и даже... присвоением вам сана священника, хотя и за пределами нашего Товарищества... Но служение богу всюду одинаково.

«Присоединиться к своему народу» звучало весьма кощунственно, если принять во внимание, что Яреме предлагали не ту большую часть его народа, которая сражалась с немецкими фашистами, а лишь сотню или тысячу ничтожеств, пошедших в услужение врагу. Но ему было все равно. Так, с благословения ордена и движимый своим давнишним желанием вырваться из цепких когтей отцов иезуитов на волю, Ярема очутился в дивизии СС «Галиция».