— Куда прикажете? — спросила Богдана старшину, оказавшись между дверями в комнату дежурного и в канцелярию. Буряченко постучал в дверь Шопота. Послышался какой-то сдавленный звук, дверь медленно открылась, капитан, поправляя пояс, будто ждал высокого начальства и готовился рапортовать, стоял перед ними обоими, преграждая им дорогу, потом спохватился, растерянно отошел немного в сторону, сказал изменившимся голосом.

— Прошу.

Богдана вошла в комнату первой, старшина за нею. Певица с любопытством окинула комнату взглядом, но уже через минуту любопытство ее сменилось тоской, ибо глазу не за что было зацепиться здесь, особенно же глазу женскому, она робко переступила с ноги на ногу, покачнулась, словно бы ища опоры, немного даже боязливо спросила:

— Вот это здесь вы живете?

— Да, — сказал капитан, — здесь живу. Разрешите представиться: капитан Шопот.

— Богдана, — протянула она ему руку.

Капитан взял ее руку, вернее и не взял, а только слегка прикоснулся к ней и поскорее отошел в сторону.

— Прошу садиться, — сказал.

Богдана еще раз осмотрела комнату, разыскивая, видимо, где же здесь смогут сесть сразу столько людей, смущенно перевела глаза на Шопота.

— А вы как же?

— Ну... — растерянно начал капитан. — Я могу и постоять. Или же на кровать сяду.

— Разрешите идти? — приложил к козырьку руку старшина, сообразив, что лучше не торчать здесь и не быть свидетелем того, как капитан все больше теряется. Знал, что помочь не сможет, потому не хотел и мешать.

— Хорошо, идите, — неохотно отпустил его капитан.

— Так вы все-таки сядьте, — сказала Богдана, когда за старшиной закрылась дверь. — А то мне неловко: расселась, а хозяин стоит. Да еще такой хозяин — целый капитан!

— Невелик чин, — попытался улыбнуться Шопот. Бровь у него поднялась еще выше, и Богдана не могла оторвать взгляд от этой странно приподнятой брови, ей чем-то нравился этот странный капитан, что-то угадывала в нем ее чуткая женская душа и, видимо, разгадала бы до конца, если бы он сам пришел ей на помощь хоть немножечко. Но у капитана была другая забота — роль внимательного хозяина. Спросил, не показать ли ей заставу, Богдана ответила, что уже видела все. Тогда Шопот поинтересовался, какое впечатление вынесла она отсюда, как ей понравились люди.

Впечатление было прекрасное.

Капитан умолк. Присел на краешек койки, похлопывая пальцем по голенищу сапога, нервно подергивая бровью. На Богдану он не смотрел, боялся увидеть то, что увидел час назад в Ленинской комнате: стройную, как стебелек, девушку с длинной нежной шеей, с ищущим взглядом. Она напомнила ему ту, которую он забывал всю жизнь и не мог забыть, одним взмахом тонкой руки совершила чудо: возвратила для него прошлое, которого он не хотел возвращать, ибо знал, что это невозможно — даже голос у нее был точно такой же, как у Гали Правды, а может, это ему так только показалось... Разве впервые с ним такое происходит?

— Что же вам еще показать? — теряясь больше и больше, нарушил молчание Шопот. — Может, хотите посмотреть наш лес?

— Я выросла в лесу, — засмеялась Богдана.

— Ну, тогда... — капитан не знал, что говорить.

— Знаете что? — поднялась со стула Богдана. — Пока там мой Ростислав будет слушать вашего баяниста, давайте в самом деле пойдем в лес!

Она балансировала на одной ноге, покачиваясь в сторону капитана, ей было тесно в этой узкой, серой комнате, а может быть, она, как и та, бывшая, не могла обходиться без опоры. Шопот испугался, что вынужден будет ее поддерживать хотя бы под локоть, торопливо вскочил с койки и открыл дверь. Богдана выскользнула в коридор.

Уже возле выхода она решила, что следует познакомить капитана с мужем, по-хозяйски повела Шопота в Ленинскую комнату, стояла там ровно столько, сколько мужчинам нужно было, чтобы пожать друг другу руки, представиться и сказать несколько принятых в таких случаях банальных слов, потом крутнулась на каблучках и, сообщив Ростиславу, что начальник заставы хочет показать ей буковый лес, побежала на улицу.

Шопот догнал ее уже за потоком. Она шла впереди, не оглядываясь, не откликаясь ни единым словом, иногда наклонялась, хватала листик, прикладывала его к губам, так, будто раздавала поцелуи, небрежно отбрасывала листик, шла дальше. Капитан догнал ее, пошел рядом. Она скосила на него свой продолговатый с загнутым вверх уголком глаз. Почему-то показалось ему, что Богдана ждет от него каких-то слов, нельзя было терять времени, ему представилась удивительно счастливая возможность: если у человека и может быть вечное прошлое, то оно рядом, пришло из далеких лет, из одиноких грустных ночей, вынырнуло из-за тяжелых пригорков жизни, промелькнуло, и если не удержишь его, исчезнет на этот раз бесследно и навсегда.

Как часто утрачиваем мы свое счастье только потому, что не решаемся протянуть вовремя руку, произнести несколько слов, посмотреть хотя бы раз в глаза! Браним себя потом всю жизнь, строим воздушные замки из прекрасных, цветистых слов, но поздно, поздно!

Нужно было отбросить все опасения, быть готовым к резкой отповеди, к тяжелейшим оскорблениям, к обвинениям в легкомыслии и назойливости (незнакомой замужней женщине с первой встречи начинает молоть бог весть что), нужно было...

— Вы поете в опере? — спросил он просто так, лишь бы спросить.

Она тоже, очевидно, чувствовала, что капитана беспокоит другое, что ему хочется начать не такой разговор, но чтобы поддержать его, ответила охотно:

— В какой там опере! Просто в филармонии. Я только в этом году окончила консерваторию, талант у меня комариный. Ростислав помог устроиться. Он там влиятельный человек.

— У вас прекрасный талант! — горячо возразил капитан.

— Пускай будет прекрасный, — засмеялась Богдана. — Для меня же лучше!

Он зашел немного вперед, остановился перед нею, она тоже остановилась, взглянула на него.

— Долго так будем стоять? — спросила Богдана.

— Простите, я хотел... лучше давайте пойдем дальше... Если разрешите...

Снова шли, Богдана хваталась за все, что случалось по дороге, она не могла не зацепиться за что-нибудь, если была хоть малейшая возможность; этим еще больше напоминала ту, в поле, возле сухого черного, словно крик земли, дерева.

И тогда он наконец заговорил:

— Вы ни о чем не расспрашиваете меня, да я не очень и поддаюсь на расспросы, потому что привык к одиночеству во всем, что касается так называемого личного. И разговорчивым никогда не был, а вот сегодня что-то со мной происходит и хочется рассказать вам так много и такое, о чем никому никогда не рассказывая...

— Только не обвиняйте меня потом, что я выведала ваши военные тайны, — засмеялась Богдана.

— Вовсе не тайны и вовсе не военные... Если хотите знать... Дело в том, что я... был женат...

Она, казалось, ждала всего, только не этих слов. Снова хотела перевести все в шутку:

— А я даже сейчас замужем.

Сама поняла, что сказала глупость, и покраснела от неловкости. Но Шопот сделал вид, что не расслышал ее.

— Была у меня жена. Увлеклась романтикой моей профессии, была в восторге от всего: и от одинокой заставы в горах (я служил тогда в Туркмении), и от простого, словно у первобытных пастухов, быта, и от постоянной напряженности, в которой пребывали все на заставе и которая коснулась даже ее... Все складывалось так прекрасно, что-то необычное было в наших взаимоотношениях, а потом... Она просто не выдержала напряжения... Даже не знаю, как точнее определить ее внутреннее состояние. Одним словом, когда меня перевели на Чукотку, она уехала к матери в Симферополь, и за три года я видел ее всего лишь на протяжении двух месяцев, а точнее — семидесяти дней...

— Здесь хочется петь, — неожиданно сказала она, когда они перебрались через поток и пошли в гору по склону между буками, которые стояли по колено в золотисто-красных опавших листьях, торжественно темнели своими круглыми стройными стволами среди золотой красноты листьев и голубой прозрачности неба.