— Значит, Мастера Совы собираются нас убить? — испуганно прошептала малышка Кэтрин. Казалось, она сейчас расплачется.

Пега усмехнулась.

— Не волнуйся, девочка. Тебе не о чем беспокоиться, пока я рядом. Я любому, кто попробует тебя обидеть, яйца оторву и отдам тебе, будешь играть в шарики.

Кэтрин залилась краской и захихикала, умудряясь выглядеть одновременно испуганной и довольной.

У Пеги всегда была мерзкая усмешка и злой язык в придачу, но её невозможно не любить. Не думаю, что она раскаивалась в прошлых грехах, хоть Марты и верили в это. Чтобы раскаяться, нужно сожалеть, а Пега никогда ни о чём не жалела. Как корова рождается на свет, чтобы давать молоко, так и Пега родилась, чтобы доставлять удовольствие. От одного взгляда на завлекательную щель между её передними зубами и могучую грудь мужчины превращались в молочных поросят — у девственниц не бывает подобных форм. Пега торговала собой, и её тело словно для этого и было создано. Это давало её семье пропитание, да и всё остальное тоже. Не от деревенских парней — те считали, что могут получить девушку за подарок с ярмарки, а то и задаром. Но торговцы и церковники могли заплатить за её услуги, и Пега заботилась о том, чтобы они платили. Когда она пришла в бегинаж, чтобы присоединиться к нам, совет Март дал ей имя Пега, в честь почитаемой святой девственницы. Новое имя и новая жизнь, возвращение невинности. Но, думаю, в некотором смысле Пега никогда её и не теряла. Мне кажется, невинность может быть только внутренней, её нельзя отдать.

С другой, стороны, Кэтрин происходила из хорошей и знатной семьи, и если бы её мать не умерла так рано, осмелюсь сказать, эту девушку держали бы дома взаперти, до самой брачной ночи. Но после смерти матери отец Кэтрин решил, что если она до совершеннолетия будет жить с нами, у неё больше шансов сохранить невинность, чем если она останется под одной крышей со своими братьями и их беспутными кузенами. Судя по тому, что я слышала об этой банде юных чертенят, в усадьбе не осталось ни одной девушки, заслуживающей так называться. Только если бы отец Кэтрин хоть раз встретился с Пегой, он дважды подумал бы, прежде чем отправлять её к нам для сохранения невинности.

— Оставьте эти крышки, привяжете позже, — окликнула нас Молочница Марта. — Если не пойдёте сейчас — еда закончится.

Из каждого достаточно толстого берёзового ствола торчала теперь тростниковая трубочка для драгоценного сока, а большинство бегинок уже уселись на кучи палой листвы и со здоровым аппетитом набросились на еду.

Кухарка Марта не обращала внимания на плохие урожаи. По её мнению, виноделие оправдывало застолье, и огромная корзина, стоящая на земле, казалась бездонной. Из неё появлялись ломти хлеба, пироги, большие и толстые, как ладони Пеги, целые цыплята с хрустящей золотистой корочкой, глазированные мёдом и специями, маленькие коричневые голуби, завёрнутые в ломтики копчёной свинины, толстые клинья белого молочного сыра, сушёные абрикосы и инжир, и большие фляги с элем и сидром.

Животы наполнялись, и улыбок становилось всё больше. Одна из женщин вытащила дудку и стала наигрывать, а те, кто не слишком отяжелел, чтобы двигаться, подпевали ей. Вокруг плясали дети — большинство не в такт музыке, но это никого не волновало.

Я прислонилась спиной к дереву. Деревья укрывали нас от холодного ветра, я наелась и почти засыпала.

— Почти так же хорошо, как раньше, в «Винограднике», — пробормотала я, зевая.

— Расскажи мне ещё про Брюгге, — попросила Кэтрин. Я и забыла, что она здесь. Девочка любила слушать истории про «Виноградник». Я иногда думала — не кажется ли ей, что там был не «Виноградник», а рай. А может, так и есть.

— Там так хорошо. У нас было всё, что только пожелаешь. Внутрь заходил канал внутрь, доставлял воду для туалетов и мытья прямо к двери. Собственная церковь, дома, лечебница, библиотека с книгами, кладовые с травами и наливками, сыроварни, полные масла и сыра. Осенью воздух так наполнен ароматами вина и мёда, яблочного и грушевого сидра, что сразу клонит ко сну, стоит ступить за порог. И любая женщина может пройти по мосту и войти в ворота под вывеской «Sauvegarde» — место спасения.

— Так зачем же вы покинули такое райское место? — спросила Пега, и в её голосе явственно слышалась ирония.

Одному Богу известно, сколько раз задавала я себе этот вопрос за те три года, что мы провели здесь, в Англии. Полагаю, отчасти причина в жёстком порядке и постоянстве бегинажа, от которых мне всегда не по себе, но вряд ли я смогу объяснить это Пеге.

Я снова входила в дом чужой женщины. Я читала ярлыки и списки припасов, написанные чужой рукой. Я боялась что-то изменить — всё так аккуратно, упорядоченно, прочно. Незачем было это менять, только чтобы сделать своим, а это не моё. Мою жизнь всегда писали руки других женщин — сначала моей матери, потом его матери. Рука свекрови была повсюду. Её указания про бельё в шкафу, её порядок в садике с травами, её рецепты, заполняющие целые полки, её слова, её добродетель, её плодовитость, нависающая надо мной, как берёзовая розга над ребёнком. От этого не было Sauvegarde, не было спасения.

Поэтому, когда пошли разговоры про создание нового бегинажа в Англии, я немедленно вызвалась добровольцем. Я поняла, что в «Винограднике» останусь одной из многих бегинок, а в новом бегинаже смогу стать Мартой. У меня будет своё дело, там я смогу устроить всё по своему вкусу. Думаете, у Настоятельницы Марты были какие-то более возвышенные побуждения? Только не говорите, что она призвана Богом, как она сама всех убеждает. Честолюбие — вот что её позвало. Я, по крайней мере, достаточно честна, чтобы признаться в своих желаниях — я лишь хотела чего-то, пусть маленького, но своего собственного, а не власти, к которой стремилась Настоятельница Марта.

Как бы то ни было, через год мы отплыли из Фландрии. Я никогда не бывала на борту мореходного судна, но хозяйка Марта знала, что к чему. Она повсюду следовала за матросами, проверяя каждую верёвку и каждый узел на наших пожитках. Моряки ругались, но её это не останавливало.

Вы не поверите, как ужасно воняет в трюме, будто у тебя под носом тысяча тухлых яиц. Мне стало плохо ещё до того, как мы отошли от причала. Стоило нам выйти из прибрежных вод в открытое море, разразился шторм. Все успокаивали друг друга, мечтая об Англии, где на сочных зелёных лугах пасётся скот и на солнце играют дети, но я могла думать только о том, как трясёт и качает корабль, и слушать рассказы матросов о водоворотах, таких огромных, что могли поглотить гору, и левиафанах, способных снести полкорабля одним взмахом хвоста.

Меня обдавало ледяными брызгами, я промокла и задыхалась. Я цеплялась руками за борт, и меня рвало, снова и снова. Я думала, что утону. Я молилась о том, чтобы утонуть — просто чтобы покончить с этим. Ночь переходила в день, а день — в бесконечную ночь, но однажды утром я наконец проснулась от крика чаек. Мы вошли в маленькую гавань, воняющую гнилыми морскими водорослями и рыбьими внутренностями. Там не было жилья, только кучка рыбацких хижин на осклизлой деревянной набережной. Вокруг простиралась огромная тёмно-зелёная равнина солёных болот, и всем там было наплевать на нас. Низкий, поросший лесом горный кряж за болотами отмечал край твёрдой земли. Мы прибыли в Англию.

Улевик теснился у леса, нищая деревня на самом краю христианского мира. Мы шли по ней, и угрюмые женщины мрачно смотрели на нас из тёмных дверных проёмов лачуг, которыми побрезговал бы и скот. Кривоногие дети копошились среди куч мусора и дрались со свиньями и собаками за какие-то грязные объедки. Даже разбитая дорога вела из Улевика в никуда, доходила только до заросшего липким илом ручья и внезапно обрывалась, как будто бежала прочь из деревни и в отчаянии бросилась в мутную воду. А к западу от этой навозной кучи лежала наша погружённая во мрак земля.

Нас было всего двенадцать, двенадцать женщин из чужой страны. На месте нашего дома мы нашли холм, поросший низкорослым кустарником, да несколько драных тощих коз — сырая пустошь, затерянная между дремучим лесом и деревней, похожей на крысиное гнездо.