Маноло, сидевший в кресле у пулемета, рядом с Фернандо, который все еще сжимал рукоятки фрикционов, Маноло, самый младший из братьев, стянул с головы шлем и расстегнул верхнюю пуговицу на курточке. Он словно показывал старшим братьям, что не станет жаловаться. Потом повернул голову вправо и щелкнул пальцем по фотографии молодой женщины.

— Так я ее и не нашел. А ведь здесь написано, что фотография сделана в Барселоне.

Пабло сел на пол танка и тоже стянул с головы шлем.

— В такие минуты надо думать о матери…

Около танка послышались голоса. Чем-то постучали в броню.

— Сдавайтесь! Мы не тронем ваши вонючие шкуры!

Маноло повернулся к старшему брату и сказал:

— Я не смогу думать о маме… Это очень трудно.

— Ладно. Думай о чем хочешь. Хоть об этой…

— Сдавайтесь! Наше командование гарантирует вам жизнь. Даем три минуты на размышление.

Это, видимо, говорил офицер. Тотчас снова послышался его голос, приказавший принести ворох виноградных лоз.

Пабло поднял голову и посмотрел в лицо советнику.

— Ты ведешь себя, как настоящий испанец. Жаль, что никто не сможет передать нашей матери, что у нее было не трое, а четверо сыновей. Наше братство скреплено смертью. Наша мать будет очень страдать. Но это будет гордое страдание. Не каждой матери, Педро, выпадает на долю такое страдание и такая гордость. Жаль, что она не узнает, что у нее было не трое, а четверо сыновей. А сколько сыновей у твоей матери, Педро?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать сыновей?

— Да.

— И все живы?

— Нет. Отец и шестеро моих братьев убиты в гражданскую войну. И еще четверо умерло от болезней, от голода.

— Жаль, — сказал Пабло, — что твоя мать не узнает, что у нее было не четырнадцать, а семнадцать сыновей.

Они говорили негромко, вполголоса — сердцем чувствовали, что нельзя говорить громко, что это нарушило бы их уединение, их отчужденность, сделало бы тех, кто находится там, за стальным щитом брони, свидетелями их последних разговоров, последних слов. И если бы они говорили громко и те, за броней, слышали их, это было бы омерзительно.

И все же Педро не мог понять и принять того состояния спокойствия, обреченности, которое овладело его товарищами. Его сердце не могло примириться с тем, что они находятся в положении баранов, ждущих, когда к их горлу поднесут нож. Он не мог отказаться от мысли о борьбе, хотя и не видел никакой возможности бороться. И поэтому он, слушая Пабло, прислушивался и к тому, что происходит там, за броней.

— Сыновья скверной матери! — слышался голос снаружи. Он был с хрипотцой от постоянной простуды, которой страдают пастухи высокогорья. — Сыны скверной матери! Из-за их вонючих шкур надо портить такую машину. Машина — она, как ломовой конь, может служить любому хозяину.

— Твоя она, что ли? А этим еретикам надо очиститься от скверны.

— Их можно спалить и вытащив оттуда, — сказал хриплый.

Второй голос был высок и произносил слова с каким-то внутренним ликованием.

— Чего же ждать? Когда они вылезут из этой стальной берлоги? Нам грехи скостятся за святое дело.

— А вдруг там есть русский? За его голову пять тысяч песет дадут. Что же ты, деньги сожжешь? Вот так, своими руками?

Высокий голос поскучнел:

— Денег, конечно, жаль. Но откуда узнаешь, что там русский?

— По чему-нибудь всегда узнаешь. Пороемся в карманах и найдем.

— Тебе две с половиной тысячи песет и мне две с половиной. Скажем, что слышали, будто там говорили по-русски!

— Это почему же поровну? — обиделся хриплый, — Мне больше. Я сказал про русского.

— Он сказал про русского! Я же придумал сказать офицеру, что слышали русскую речь! — взвился высокий голос.

— Э, — сказал хриплый, — пусть горит. Все равно надо будет и офицеру денег дать. Пусть лучше горит. Сделаем святое дело.

— Дурень ты, деревенщина! А тысяча песет не деньги?

— Это почему же тысяча?

— А ты думаешь, что мы с офицером дадим тебе больше? — ликовал высокий голос.

— Грабители! Уж пусть лучше сгорят эти сыны скверной матери! Хоть грехов у меня будет меньше.

— Ты паршивая собака на гнилом сене! Тебе бы все деньги себе забрать! — И почти без перехода высокий голос звонко отчеканил: — Господин майор, в танке русский! Я слышал русскую речь.

— Русский?

— Клянусь святой мадонной!

— Врет он, — вступил хриплый. — Еретиков надо сжечь!

— Замолчать!

Потом послышался стук по броне и голос офицера:

— Прошло две минуты. Сдавайтесь. Иначе вы будете сожжены. Слышите?

Педро посмотрел на Пабло, сидящего на полу, но тот даже не поднял глаз, погруженный в свои мысли. Лица Фернандо не было видно. Опершись на подлокотники, он сложил перед лицом руки и что-то шептал быстро-быстро. Педро прислушался, с трудом разбирая слова. Многие походили на испанские. Заканчивалась скороговорка словом «амен». Педро догадался, что Фернандо молится.

Маноло разместился в кресле вполоборота и рассматривал или делал вид, что рассматривает обнаженную женщину.

«Я не смогу думать о маме…» — Педро вздрогнул — так ясно в полутьме башни увидел лицо матери: веки прикрыли на мгновение по-старчески светлые глаза, то ли прощаясь, то ли благословляя.

— Слышите? — снова постучали по броне.

И, не дождавшись ответа, офицер приказал:

— Обкладывайте танк сухой лозой!

Кто-то из солдат заговорил быстро и невнятно.

— Молчать! Ждите меня!

«Куда он мог пойти, этот офицер? Он приказал ждать. Значит, он с кем-то хочет посоветоваться. Он узнал, что в танке есть русские! Он-то не подозревает, что солдаты невзначай сказали правду. Он пошел доложить начальству и посоветоваться: жечь танк с русским, а может быть, обождать до приезда кого-то? Несмотря на то, есть в танке русский или нет, танк следует сохранить как трофей. У него ведь только порвана гусеница».

Педро потянулся к кобуре, вытащил пистолет, Пабло увидел, поднялся с пола и положил руку на оружие.

— Нет, Педро, ты не сделаешь этого. Настоящие испанцы не кончают жизнь самоубийством. Ты вел себя как настоящий испанец.

— Это великий грех, — сказал Фернандо.

— Куда спешишь, русо? — усмехнулся Маиоло. — Она придет сама и сделает все как надо. Не надо спешить, русо.

— Рассматривай задницу шлюхи и молчи! — зашипел на брата Пабло. — Никто не должен знать, что с нами он!

— Какое это имеет сейчас значение? — удивился Маноло. — Вы слышите?

Снаружи по броне скребли сухие виноградные лозины. Маноло убедился, что все слышали, и сказал:

— Я прошу тебя, брат, не называй так эту женщину! Считай, что это моя жена. Я дал обет: останусь жив, найду ее и женюсь на ней!

— Вонючий ты козел! — шикнул на брата Пабло.

У Маноло задрожали плечи. Он стал смеяться, все громче и громче.

— Тихо, — попросил Педро, — тихо…

Маноло уже закатывался от нервного хохота, голова его запрокидывалась, он весь дрожал. Пабло протянул руку к воротнику его куртки, крутанул так, что треснула материя.

Маноло притих.

— Мы слушаем тебя, брат, — обратился Пабло к советнику.

— Я выстрелю три раза. Пусть фашисты думают, что мы покончили с собой.

— Но мы все равно в плену, — сказал Фернандо. — Как мы выберемся?

— Не знаю, — сказал Педро.

— Вот видишь, — вздохнул Фернандо. — Зачем тогда это делать?

— Мы, может быть, выиграем время.

Маноло успокоился и спросил Педро:

— Зачем нам выигрывать это время? Через полчаса будет еще труднее умирать. Пусть они скорее поджигают танк.

Все смотрели на Пабло.

— Ты, брат Педро, говоришь, что мы можем выиграть полчаса. Может быть, полчаса, может быть, меньше. Здесь, на земле, это вечность по сравнению с загробной жизнью. Стреляй!

— Сядь поудобнее, — попросил Педро.

Маноло вскинул брови.

— Зачем?

— Потом нельзя будет даже шевельнуться.

Каждый постарался устроиться, как ему хотелось. Педро скинул кожаную куртку и бросил на пол, в угол, чтобы пули рикошетом не ранили танкистов, и выстрелил с небольшими промежутками три раза. Пороховой дым защекотал в носу. Неудержимо захотелось чихнуть. Сорвав с головы шлем, Педро закрыл лицо и кое-как справился. Когда отнял шлем от лица, по щекам текли слезы. Улыбающийся Пабло потрепал советника по колену.