— Саулинас. Винцас Саулинас.

— Слушай, Винцас, — спросил я, — это правда, что ты вегетарианец? Или просто так… шутки ради…

Саулинас как будто не сразу понял, о чем идет речь, и взглянул на меня с большим смущением.

— Ну, мяса не ешь и всякое там…

— А-а… — он тоскливо кивнул. — Марта?.. Это она тебе?..

— Какая Марта?

— Ну там, у Вимбутасов… была в гостях… Ты понравился ей…

— Как я горд!

— Она добрая… Очень добрая, Марта… Правда, иногда любит поболтать… А что до мяса… — Он нахмурился и умолк, раздумывая: говорить или нет. — Значит, так: они резали свинью, — вымолвил он с некоторым затруднением и, уже чуть спокойнее, продолжал: — Они отобрали у нас свинью, мы не давали… У нас ничего больше не было… Тогда они свиную требуху… мне в глотку…

— Лесные?

— Кто же еще — они!

— Сырую требуху?

— Да… Пьяные. Я тогда только-только вступил в комсомол. Едва упросил: месяца не хватало. Слишком юных у нас не принимают. Кто винтовку не поднимет.

— А ты-то поднял?

— Я и не мог иначе. Не ждать же мне было, когда они снова заявятся.

— Надо же — требуху!..

— Они и не такое могут.

— Верно. — Жирный ком застрял у меня в горле. — Да. Да, конечно. — Жирный, пресный, с душком; я поспешил отпить пива.

— Слушай, — сказал я, подавив гадливость. — Ты ее не балуй.

— Кого это? — не сразу понял паренек.

— Розмари. Не одалживай ни копейки. Управимся как-нибудь сами.

— Сами? Она мне все-таки тетя.

— Розмари?

— Конечно! — паренек недоумевающе глядел на меня. — Мариона. Мамина сестра. Только она всегда жила в городе, а мы в деревне. Мы там, где стреляют. А она… тоже, знаешь ли, стреляет, пробками из бутылок… Когда испарился ее муженек… в погонах с золотым шитьем… знаешь… она — по рукам… можно сказать, пошла…

— По рукам?

— Да, — сокрушенно вздохнул паренек. — Со всеми… без разбора… А эти стихи…

— Да, да, стихи…

— Это я…

— Ты?

— Есть и о любви…

— О любви? — я впился в него глазами, рубец над бровью обозначился еще ярче; паренек уставился в скатерть. — Посвящаются Марте? Я угадал?

— Я и сам знаю, это слабо… — Винцас Саулинас избегал смотреть мне в глаза. — Но когда слышу, как о них говорят другие… когда узнаю… А уж читать такое на собрании или еще где-нибудь… Только ты ради бога…

— Не скажу никому, ни-ни! — заверил я его. — Ни единой душе. Сочиняй на здоровье. Если нравится. Если есть охота…

— Нет, я не только о любви… но другие — они…

Возвратилась Розмари. Ее рот пламенел еще ярче, но теперь она показалась мне гораздо старше. Она и впрямь была немолода.

— Ну, обаяшки, угадайте, кого я видела? — крикнула она чуть ли не от самой двери, да так громко, что на ее голос, кроме меня и ее племянника, обернулись по меньшей мере четверо мужчин с соседнего столика. — Да где уж вам! Жебриса! Повиласа Жебриса, Поля, архитектора… когда эта шлюха бросила Поля… променяла на своего кривого…

— Шлюха? — я резко повернулся к ней, к разудалой Розмари, и похолодел. — Кто это? Про кого ты?..

— Кто? Конечно, Мета, — Розмари ослепительно улыбнулась. — Даубариха… Даубариха-Грикштиха… Если бы не она… мы бы с Полем…

Загудел паровоз — так пронзительно, что у меня заломило в висках. Люди как по команде стали подниматься из-за столиков… Начали гаснуть огни. Одна лампа никак не могла погаснуть, она потускнела, покраснела и под конец оглушительно взорвалась — точно настоящая мина. Мне почудилось: она разорвалась прямо подо мной — — — — — — — — — — —

— Скажи, зачем ты все подстроила? — спросил Ауримас — он зачерпнул горсть снега и слепил снежок. И теперь перекатывал его с ладони на ладонь.

— Что? — удивилась Мета.

Впереди шествовали Марго и Мике; шли парком из университета, а встретились перед тем как бы невзначай в раздевалке; Марго ухватила Ауримаса за рукав и почти силком вынудила проводить их обеих; Гарункштис же увивался вокруг Марго с роковой неизбежностью вращения луны вокруг солнца; всем было по пути.

— Что за ерунда!

Он шлепнул снежком в почерневший ствол дерева.

— А зачем ты приставила ко мне Марго и напела своему супружнику… про которого эта чертова кукла поэтесса Розмари…

— Тсс! — она приложила палец к губам; ей определенно не хотелось заводить разговор о Розмари. — Только не сейчас. Не здесь. Лучше давай помолчим.

— Нет уж, извини! — Ауримас упрямо тряхнул головой; уж он-то понимал, почему она избегает упоминаний о Розмари, но на сей раз, сударыня… — Ты мне ответишь на вопрос. И немедленно. Ведь если бы я знал, как это трудно…

— Жить у Вимбутасов? Видеть Марго? Профессора и его будущего зятя Мике?

— Сама знаешь кого.

— А! Посмотри лучше, что за дерево…

Но он не желал смотреть на дерево. Не ответила, думал он, она опять ничего не ответила. Так было и тогда, когда прямо с вокзала он позвонил ей домой (уже под утро, хотя Мета говорила, что только собирается лечь: у Грикштаса незадолго до того побывала «скорая») и, превозмогая гудение в голове, которое так и не прошло после оглушительного взрыва, не отдавая себе отчета в том, что говорит, спросил, не знакома ли она случаем с неким Жебрисом. Жебрисом? Совершенно верно, сударыня, с архитектором Повиласом Жебрисом, из-за которого, поговаривают, вы схлестнулись с некой… гм… потрепанной особой Розмари… Это было убийственно глупо — требовать объяснения у женщины, которую он на самом-то деле мало знал, ведь то, что было до войны, в детстве, не имеет ничего общего с нынешним, и все это следовало бы давно забыть, — следовало бы, если бы…

— Нет! Нет! Нет! — он поднял с земли ледышку и метнул ее в другое дерево; сосулька рассыпалась голубыми брызгами; Мета повела плечами.

— Что — нет? — спросила она, склонив голову набок. — Что тебе не нравится, Ауримас?

— Все! Все!

— Да почему же?

— Тут все не так.

— И я?

— Ты? — он остановился. — Ты?

— Я, Ауримас, в шутку…

— А я, Мета, всерьез. Ты… — он взглянул на нее и быстро отвернулся. — Ты Грикштене… Редакторская жена…

— И все?

— Нет, — покачал он головой. — Это сейчас… а раньше…

— А раньше? — она тоже встала. — Говори, говори, не бойся. Хотя однажды ты уже, по-моему…

— Скажи ты первая.

— Но — что?

— Ничего ты, Мета, не понимаешь… Ничегошеньки.

Они все еще брели по парку. Под ногами скрипел рыхлый, нападавший за ночь снег; даже камни, дорожки под ним казались меньше и как будто мягче. Большие черные деревья, увязая в белом пуху, с тоской взирали на россыпь крыш у подножия горы; там был город. И он утопал в жидкой, зыблющейся поверх запорошенной белым пухом земли прозрачной дымке, зарывался в нее, точно в белокурые волосы Ийи, — отчего-то вспомнилась вдруг она. Неожиданно, против моей воли, она всплыла перед моим мысленным взором: светлая, улыбающаяся и необычайно застенчивая — вся из моих помыслов, моя белокурая Ийя, встреченная сто лет назад, а то и еще раньше, на военных путях-дорогах, растворившаяся в тумане былого, растаявшая, как снежинка на ладони, — но от нее досталась мне Мета, точно такая же хрупкая и гибкая, и она идет со мной рядом, легкая, как мотылек, идет и играет глазами — плывет, не касаясь ногами земли; Мета?

Он пригляделся к ней более пристально — уже без прежней досады. Зачем это раздражение? Ведь все, что произошло после того вечера в редакции (когда Мета попросила его зайти к редактору Грикштасу), начало меняться, как по мановению волшебной палочки в сказке; но сказки в наше время, прошу прощения… Что же тебя так бесит? Получил тогда работу и гонорар. (Слышишь, Мике, гонорар!) Тебе предложили жилье. И ведь не зря, не за красивые глаза, платят по паре сотенных в месяц… Во всем этом, столь разительном, повороте судьбы можно было усмотреть «перст божий» — жаловаться как будто не было оснований… Право, не было! Ведь самое главное — что Мета… вот и опять… что Мета Вайсвидайте…