— Ветер гуляет по окнам, Маргарита, — он отвернулся, шагнул к стене и выключил электричество. — Ступай ложись. Окна я закрою…

Но она продолжала стоять, точно белая, размытая тень; это его озадачило.

— Да пойди, пойди, Маргарита, — он легонько подтолкнул ее, норовя пройти сам; повеяло близостью женщины; недавним сном. — Видишь ведь — все в порядке.

— В порядке? Но ты меня звал?..

— Тебя?

— Да… Или мне только послышалось, Аурис?..

— Верно, Маргарита… послышалось…

— Во сне, — созналась она. — Ты мне, Аурис, часто снишься… и почти всегда под утро…

— Ах, да спи ты, спи, Маргарита, — облегченно вздохнул Ауримас; не видела! Она ничего не видела, не заметила, Маргарита Вимбутайте, — ведь она ничего об этом не говорит; не видела, как Мике выскочил через окно, — прикидывается, что не видела… ведь если бы она заметила… если бы проболталась, что видела… если бы хоть единым словом… или намеком… тогда… — Ты ангел, Маргарита! — воскликнул он. — Особенно в таком наряде… — Подхватив ее за талию, несмотря на колющую боль в пояснице, он довольно браво подкинул ее вверх; вскинулись волосы и легкая ткань сорочки. — Но если, бедовая девчонка, ты что-то видела… то есть во сне, конечно… тогда, касаточка…

— Только тебя, — сонно пролепетала она и обвила руками его шею; Ауримас прямо-таки посадил ее на пол. — Ауримас, только тебя одного… Ты учти: госпожа Мета не единственная дама в нашем городе… и не одна она может и умеет любить… и не только она имеет право… не только Мета и Соната… эта расфуфыренная красотка с танцплощадки… Хотя знай, Даубарас…

— Ах, да подите вы все к черту! — воскликнул он. — Все до одного и все до одной! — повернулся и, кое-как миновав забитый книгами коридор, закрылся у себя в комнате.

Ветер утихал. Светало. Ауримас поймал себя на том, что стоит посреди комнаты в рубахе и трусах — такой, каким его вышибло из сновидения… Он взял полотенце, смочил его водой из графина, несколько минут постоял, прижимая его к левому глазу, потом оделся и неторопливо начал собирать вещи.

Пригородный на Крантялис отправлялся через полчаса, но у платформы уже попыхивал вильнюсский. Я поставил чемодан и присел на скамью. Я был пуст, как опорожненное ведро. Сух, как старая бочка. И торопиться вроде было некуда, а свежий воздух для моей разгоряченной и многострадальной головы…

— Стало быть, в Вильнюс?

— В Вильнюс, — ответил я с опаской; передо мной стояла Соната. — В Вильнюс, да-да.

— Вот как, — ответила она и поставила на скамью небольшой спортивный чемоданчик; лицо у нее было бледное и тревожное. — Вот как, значит… Я тебя искала…

«Опять?» — хотелось спросить, но я воздержался: меня насторожила ее бледность.

Сейчас начнет лезть в душу, подумал я, стараясь прикинуть, сколько же времени я не видел ее; к своему удивлению, я был вынужден признаться, что около двух недель… Две недели! А мне-то казалось, что никак не меньше полугода.

— А что случилось? — спросил я, не ожидая ее расспросов; как никогда не хотелось пускаться в объяснения.

— Да ничего особенного, — сказала она и грустновато улыбнулась. — Вчера арестовали моих.

— Твоих? Обоих?

— Да. Вчера вечером. Говорят, повезут в Вильнюс.

«А за что?» — чуть не выкрикнул я, но тут вспомнил прокурора Раудиса и закусил губу; об этом говорить не хотелось. «Поменьше наведывайтесь к Лейшисам, ясно?.. Было бы обидно, если бы это дело…» — «Дело? Вы говорите…» — «И еще: всегда надо знать, откуда что берешь. Что и откуда. Что и откуда…»

Та-ак. Платья, вина, бифштексы… Откуда? Ужины с крахмальными салфетками на коленях… Откуда все это? Зарплата? Но работала одна Лейшене, а остальные… «Плеврит… какая уж тут работа при такой болезни…» Посмотрим, Валерий Лейшис, посмотрим, не такой уж ты тяжкий больной… а то и вовсе… Да и пива, думаю… теперь…

Почему-то было не жаль Лейшисов, нисколько, хотя это было с моей стороны неблагородно; черная неблагодарность; я и сам удивлялся тому, что мне их не жаль; я даже не знал, за что они арестованы и будут ли их судить; но Соната вызывала жалость — особенно это ее внезапно побледневшее лицо, и какая же она все-таки красивая, красивая даже сейчас (несколько парней, точно по команде, пожирали ее глазами на расстоянии); а ведь она меня искала; что я могу для нее сделать?

— Я хотела, чтобы ты проводил меня, — она глядела в упор, ее глаза вопрошали. — Пойми сам, теперь, когда нет мамы с папой… всюду одна… Из-за них я и еду… может, там мне скажут, за что их…

— А может, ты и сама знаешь, а, Соната?

— Знаю? Откуда мне знать? Не за политику, это мне сказали. И что повезут в Вильнюс. Что они там. А о деньгах они мне никогда… никогда и ничего…

Заверещал свисток дежурного; ему ответил кондуктор из последнего вагона.

— Бегом! — я схватил оба чемодана; мой был тяжелее. — Быстрее! Вот в этот, средний. Бегом!

— Погоди. Можно и в хвостовой. Меньше народу.

— Не-а. Там этот… видишь? Кондуктор… Я не рассчитал, Соната, и билет взял только до Крантялиса. Но если судьба будет к нам благосклонна…

Она ничего не ответила, покорно засеменила следом. Мы ехали молча, разглядывая попутчиков, посматривая в окно; говорить было вроде бы не о чем. Под глазом у меня красовался фонарь, виски ломило, чувствовал я себя преотвратительно и уже почти сожалел, что так бездумно пустился в путь; что меня ждет там? И что скажет мне Грикштас? Как раз сегодня моя очередь делать месячный обзор печати, введенный Грикштасом, «чтобы мозги не протухли»; моим оппонентом должен был выступить Гарункштис. Вот вам и обзор!.. Ну ладно… Я стиснул зубы и довольно злобно, будто во всем виновата она, глянул на Сонату, но та даже не почувствовала; я отвернулся к окну, надвинул на глаза кепку и попытался задремать…

Проснулся я уже близ Вильнюса, за окном было мглисто, как и в Каунасе, — только здесь в этой палевой дымке тумана то и дело слышалось монотонное цоканье копыт о булыжную мостовую, раздавались ленивые окрики извозчиков; синий ветхий автобус поволок нас в центр.

— Куда же ты теперь? — спросил я, вручая ей чемоданчик; мы стояли на тротуаре возле дощатого ресторана «Мечта», в котором мне довелось побывать сразу по возвращении из России, — подавали цепеллины[27]; сейчас на двери висел внушительных размеров ржавый замок; пешеходы обходили нас.

— А ты? — вопросом ответила она.

— В Союз писателей, — ответил я первое, что пришло в голову. — Там совещание молодых.

— Молодых?

— Да. С двенадцати.

Не знаю, почему я солгал ей, сболтнув первое, что стукнуло в голову; я так и видел у себя перед глазами костлявое лицо прокурора Раудиса и ничуть не желал идти с Сонатой — идти туда; вдруг ее родители на Лукишках? Скорее всего, там они и находятся, потому что если не за политику, значит, нахапали как следует, там так просто не окажешься; ну, а если это недоразумение…

— Обидно, — по лицу Сонаты скользнула тень; она смотрела себе под ноги. — А я думала…

— Что думала?

— Что ты как свой… или в память о нашей старой дружбе…

— В память?

— Ну да… если за эти две недели ты не нашел времени даже поинтересоваться…

— Ох, Соната, и зачем все это! Поверь, от меня пользы… И потом, у меня совещание… и велено…

— Ну, если велено, — она опять посмотрела на меня — долгим, жалостным взглядом. — Если уж тебе, Ауримас, велено…

— Значит, в полпятого, на вокзале, — сказал я и часто-часто заморгал, ощутив в горле странное пощипывание. — А… вдруг что-нибудь сможет Даубарас? Как ты думаешь?.. В память о старой дружбе…

Это было глупо — так разговаривать, знаю, это было даже постыдно — в такой момент, хотя Даубарас действительно мог бы помочь гораздо больше, чем я; но я все никак не мог простить Сонате ту встречу в гостинице, когда по велению того же Даубараса она разыскала меня и оставила одного в его апартаментах — в кресле со стертой плюшевой обивкой; о, как шваркнул Грикштас свои таблетки!..