Модест Филиппович всячески бранил «москализмы», бранил и «этих оборотней крестьян, которые стыдятся своего собственного языка и пытаются говорить «по-русски». А вот, что касается сочинителей произведений на «украинском литературном языке», то их, по мнению «крестоносца», если и надо критиковать, то не за искусственное, в ущерб пониманию народа, отгораживание от русского языка, а за то, что отгораживаются недостаточно.

Указанная статья М.Ф.Левицкого была опубликована в августе 1909 года. Однако спустя три года, когда провал «крестового похода» стал очевиден самым отъявленным фанатикам «украинской национальной идеи», литератор существенно «скорректировал» свои взгляды. В новой статье, (подписанной, правда, не собственной фамилией, а псевдонимом «М.Пилипович») опубликованной на этот раз не в рупоре Грушевского, а в украинском педагогическом журнале «Світло», он уже называл И.С.Нечуя-Левицкого в числе знатоков народного языка (и послал эту статью самому Ивану Семеновичу в знак солидарности).

Теперь Модест Филиппович признавал, что «постоянно приходится слышать упреки в том, что «украинского литературного языка» «наш народ не понимает», а книжек наших читать не может и не хочет». Упреки эти, замечал он, раздаются не только из лагеря «врагов наших», которые «говорят, что это выдуманное польско-галицкое «язычие», «жаргон», даже «тарабарщина», что народ наш лучше понимает русский язык, чем «так называемый «украинский» язык». И не только от тех, кто «не враги, а вроде бы друзья наши, которые сами называют себя «тоже малороссы»; от таких людей часто приходится слышать вот такое: — «Помилуйте, что это за язык в ваших книгах и газетах? Я ведь тоже малоросс, но никак не могу понять такого языка; возьмешь эту вашу «Раду» и что ни строчка, то и зацепишся… Я сам очень люблю малорусский язык, песни, с удовольствием читаю и Шевченку, и Котляревского, но ваших книг и газет читать не могу». Критикуют «украинский язык» за непонятность даже «сознательные украинцы». «Про них, — отмечал М.Ф.Левицкий, — за исключением очень немногих, нужно сказать, что всякий из них считает себя знатоком украинского языка и немилосердно критикует язык наших газет и книжек, но как сам напишет что-нибудь, то, в основном, очень плохеньким языком».

«А крестьяне? Это же для них издается большинство наших книжек и периодики; значит и приговор их для нас должен быть самым интересным. Крестьянин — очень строгий и немилосердный критик: он поставит нам на вид все обвинения, которые мы слышали и от врагов, и от «тоже малороссов», и от сознательных украинцев. Если крестьянин не разберет в книжке или газете сколько-то слов и из-за этого не поймет написанного, он бросит и скажет, что оно «не по-нашему» написано… Еще и посмеются крестьяне с этих чудацких писаний».

«Таким образом, — подводил итог Модест Филиппович, — получается, что наш литературный язык не может угодить ни врагам, которые не хотят признавать нашего возрождения, ни равнодушным людям «тоже малороссам», которые пошли в батраки в чужую хату; не всегда устраивает он своих сознательных людей, сердце которых болит за него и которые рады были б, что б наше было не хуже, чем людское, но мало что делают сами для выработки хорошего своего языка; не всегда устраивает он и крестьян, и это, по моему мнению, самое печальное: так как в том народе, в демосе, вся наша сила и будущность наша. Очевидно, что наш литературный язык имеет дефекты, болеет».

Как и положено «национально сознательному» деятелю, вину за столь печальное положение «рідной мовы» Модест Левицкий возлагал на «запрет 1876 года». Дескать, из-за этого запрещения основная литературная деятельность была перенесена на галицкую почву, «а эта почва многим отличалась от нашей, особенно левобережной, так как очень сильно влиял на нее польский язык». И «когда с 1906 г. появилась возможность издавать периодику и на российской Украине, то пришлось перенести из Галиции чуть ли не весь тот лексический материал, который был создан там на протяжении 30 лет. Поэтому-то газетный язык наш отдает галицизмами и кажется трудным и необычным российским украинцам, которые не читали и не читают галицких изданий».

М.Ф.Левицкий предлагал конкретные меры, которые необходимо принять для исправления бедственного положения, чтобы помочь «рідной мове» и «спасти ее». Прежде всего, он признавал неудачным изобретением апостроф, так как слова с этим значком простым людям непонятны. «Проще не заводить этот апостроф, так как вместо него мог бы служить «ь». Например, указывал Модест Филиппович, лучше и понятнее писать «пьяний», а не «п'яний», «а апостроф совсем выбросить из употребления». Необходимо также выбросить из языка такие полонизмы как «властивість», «вплив», «закидати» (упрекать), «зарозумілість», «засада» (основа), «затримати», «каже», «крок», «ліпший», «мешкати», «освідчусь», «очікування», «приходити в захват», «тлумачити», «цівільна», «якість» и др. «Не подумайте, — замечал «крестоносец», — что я исчерпал здесь весь запас странных слов из галицкой литературы, это только образцы».

Точно также, по мнению М.Ф.Левицкого, следует заменить «некоторые новые, «кованные» слова, которые не совсем удачны» (такими неудачно выкованными словами, помимо слов «відносини», «зносини», «обставини», он называл слова: «майбутній», «впливати», «скількість» и др.). «Правда, — писал Модест Филиппович, — не легкое это дело «выковать» меткое слово так, чтобы оно было «в духе» языка, но хоть оно трудно, а надо стараться».

Вместе с тем, М.Ф.Левицкий все-таки требовал не забывать и про «москализмы», которые «также досадны и нежелательны, как «полонизмы». Очищение от тех и от других, был уверен литератор, позволит создать язык, приемлемый для всех «сознательных украинцев». Пока же «эти москализмы и полонизмы очень приближают наш современный литературный язык к еврейскому (современному) языку. Тот язык есть испорченный немецкий (швабский) язык с некоторыми отличиями в фонетике, с добавлением небольшого числа слов древнееврейских; но как не хватает в разговоре какого слова или трудно вспомнить его, то наши евреи сразу берут польское или русское слово, иногда перекручивают его фонетику, добавляют в конце «-ес» и пускают в употребление».

Однако главное препятствие на пути превращения украинского литературного языка в конкурентоспособный, Модест Филиппович видел в самих украинских литераторах: «Кажется, что они думают чужим языком, польским или русским, а только рука их пишет по-украински». Опять же: о том, зачем думающим по-польски или по-русски нужен какой-то новый язык «национально сознательный» деятель не распространялся. Вместо этого он призывал всех пишущих по-украински заботиться о чистоте языка, заявлял, что все украинские писатели «должны, пишучи или хотя бы переписывая начисто, обдумать всякое свое слово, поразмыслить, нет ли лучшего, по нашему ли оно сказано, должны думать по-украински, а не каким-то другим языком».

Несколько по иному подошел к проблеме языка Иван Иванович Огиенко. Он решил исследовать «как читают и пишут по украински наши крестьяне, что им читать и писать легче, что тяжелее, какие написания им понятны, какие нет». Исследования И.И.Огиенко проводил в Радомышльском уезде Киевской губернии (ныне территория Житомирской области), привлекая к ним крестьян различного уровня образованности и возраста, взрослых людей и школьников, тех, кто прошел курс обучения в каком-либо учебном заведении и тех, кто выучился грамоте самостоятельно.

Результаты оказались неутешительными для украинофилов. Читали крестьяне «на русский лад». «Украинское «и», как правило, читают по-русски». «Что касается «ї», то его сначала читают как «і»… Вообще, кто не имел в руках украинской книжки, тому удивительны были эти две точки над «і», и меня часто любопытные спрашивали, что это за знак такой, что «так густо точек сверху», а один мальчик, дойдя при чтении до слова «її», остановился, долго внимательно присматривался и наконец прочитал «її» как «п», — рассказывал исследователь. «Е», как правило, читают по-русски». «Букву «є» читают почти все как русское «э»… Кто совсем не знал украинской книжки, тот останавливается на этом «є» и долго его рассматривает, удивляясь, чего б это ему задом стоять, и не знает, как его произнести». «Нашу букву «г»» читают сразу как «г». «На апостроф, как правило, не обращают никакого внимания, и читают, обходя его» (как пример Огиенко приводил слова: «дев'ять», «п'ять», которые читались крестьянами как «девять», «пять»). «Бывало иногда, что читающий на апострофе останавливается и спрашивает, что это такое; один крестьянин, дойдя до слова «п'ять», остановился и спросил, куда относится «п» — или к предыдущему слову или к следующему».