Это был очень светский человек.

Он все время что-нибудь делал. Вставал с кресла и подходил к окну, касаясь пальцами восковых листьев чахнущей на подоконнике герани. Живо откликался на просьбу костлявенькой рыжеволосой редакторши и говорил ей, который час, а потом, деланно хмурясь, скорбно качал головой: вот, мол, попусту уходит время… Режиссер, тоже рыженькая, но полная, кинула ему реплику — он поймал ее, ответил, почти не думая, но довольно удачно, улыбкой обозначил шутку, подыграл интонацией. Когда рядом с ним на столе запищал телефон, он снял трубку и заговорил в нее совсем не так, как только что: он, видно, настраивался на тональность того, который звонил.

— У аппарата? — веско переспросил он. — Ходоров, писатель… А вот Каретникова нет, ждем.

Ходоров. Феликс Михайлович Ходоров. Это я. Вернее, так зовут человека, который вовсю пользуется моим именем, этого суетливого бородача. Хотя, скорее всего, он-то и есть истинный Ходоров. А я? Вряд ли кто догадывается, что я существую.

Изредка, когда я отслаиваюсь от Феликса Ходорова, он предстает предо мною весь, нагишом, даже бурые печенки просвечивают сквозь кожу. Я наблюдаю за ним без какой-либо родственной симпатии, с жалостливой брезгливостью. Я не принимаю его таким, каков он есть, я мечтаю, чтобы он изменился хоть чуть. Но я знаю, что помочь ему невозможно. Для этого надо каждодневно, а не раз в полгода, в квартал или в месяц, выходить из его оболочки. Только тогда очеловечивается этот несложный разговорный автомат, запрограммированный на типовые житейские ситуации. Если бы я мог выныривать из небытия почаще!.. И не на горсточку секунд, не на жалкую минуту прозрения! Что эта минута, если все остальное время говорящее, передвигающееся, обнимающее, «думающее» и «творящее» нечто, известное людям под именем писателя Феликса Ходорова, действует так, как велят ему дырочки на трансцендентной перфокарте, пробитой невесть кем.

Вот и сейчас, как всегда внезапно, я с перископическим приближением увидел себя. Нет — его. Этого. Ходорова. Я разглядывал его отстраненно, будто из тьмы кинозала.

— Черт знает что, — сердито пробормотал Ходоров и забарабанил ногтями по нечистому от следов клея столу. — Еще полчаса, и я — уж простите, ради Бога! — пошлю куда подале и нашего с вами Каретникова, и саму передачу, как она ни мила.

Вот паяц! Ведь будет ждать, сколько нужно!

— Теперь уже скоро, — сочувственно причмокнув, вздохнула редакторша и поправила высветленную прядку в прическе. — Председатель задержал… От него не уйдешь просто так, вы уж потерпите, Феликс Михайлович.

Она-то не знает, что его угрозы — липа.

— Вот именно — «терпите», — с сарказмом повторил Ходоров. Он снова закурил и движения его были при этом подчеркнуто нервны. — Терпи, покорный россиянин…

— Некрасов? Или импровизация? — вскинула выщипанные брови режиссер. Щеки ее колыхнулись: молчаливость ей шла куда больше.

— Лидочка, не все ли равно? — Ходоров рубанул рукой воздух. — В нас, русских, азиатчина неистребима, застряла с времен Батыя, вот и терпим надо и не надо.

Что нам время — особенно чужое. Сегодня в России, знаете ли…

…Бог мой, скорей бы пришло затмение! Он невыносим! И ведь не остановишь.

…Зря я гневался на Каретникова: оказалось, шеф развлекательных программ задержался у председателя телерадиокомитета как раз в моих интересах.

Кандидатура гостя передачи «Между нами, женщинами», то есть моя, согласована была с начальством раньше, а сейчас Петр Иванович выдирал у него «добро» на возможность более или менее подробного разговора перед камерой о моей новой книге. По мнению председателя, это пахло скрытой рекламой, которую издательство и автор хотят протащить на халяву. По словам Каретникова, ему пришлось побожиться, что роман Ходорова «Не отводи глаза!» не включен в издательские планы «Парфенона», так что коммерческие интересы здесь исключены.

Но поскольку роман о любви — вернее, и о любви, — то затоптать столь выигрышную для женского ток-шоу почву было бы неразумно. Телезрители, особенно телезрительницы, устали от политики. Страсти-мордасти, пусть и выдуманные, восполняют им дефицит собственных эмоций. Разве бешеная популярность «мыльных опер» не наглядное тому доказательство?

Короче, он-таки убедил начальство. Передача состоится через две недели, ее включают в программу, а сегодня нужно в общих чертах обговорить ее содержание и композицию. Но это уже не его, Каретникова, забота — Рената Петровна и Лидия Викторовна приглашены сюда, в его кабинет, не случайно. И если они до сих пор ни словом не обмолвились о моем участии в ток-шоу, так это сделано по его указанию — до разговора с председателем все было писано вилами на воде.

Похлопав меня по плечу и придав розовощекастой своей физиономии наиприветливейшее выражение, Каретников ушел, и медноволосые дамы тотчас принялись за дело. Режиссер налила в кофеварку воды и сунула штепсель в розетку, а редактор раскрыла большущий, в полгазеты, блокнот, крупно написала на чистой странице «ХОДОРОВ, писатель» и поинтересовалась, представляю ли я себе свою роль в женском ток-шоу?

Я представлял, поскольку однажды случайно углядел эту передачу. Несколько довольно симпатичных и острых на язык дам полчаса измывались над косноязычным подполковником, начальником городской милиции нравов. Предмет разговора был достаточно щекотливым — порнопродукция, проститутки, «салоны отдыха», то бишь почти легальные бордели, которых в городе развелось видимо-невидимо. Но если бы речь шла только о его обыденной службе!.. Дамы — среди них я узнал двух знакомых по Дому печати журналисток — лупили милиционера вопросами, что называется, ниже пояса. Интересовались его сугубо личным отношением к интимным встречам с женщинами на стороне, расспрашивали о его мужских вкусах, выпытывали, силен ли он в теории секса, изучал ли он «Кама Сутру», предлагали ему выбрать из присутствующих ту, с которой он охотнее всего изменил бы жене… В общем, как говорит нынче молодежь, оттягивались вовсю. Бедный страж нравственности, багровея и то и дело утирая со лба пот, неуклюже пытался увиливать от прямых ответов, злился и — уж это я подметил безошибочно — едва удерживал готовые сорваться с губ матерки. Тогда я посмеялся над ним, а теперь вот в его роли мне предстояло выступить самому. Я сразу решил, что отказываться не буду. Попасть на телеэкран и к тому же рассказать о новом романе сейчас для меня кое-что значило. Былая популярность писателя Ходорова имела шанс если не выплеснуться снова, так напомнить о себе, а общественный интерес к новой книге в какой-то мере мог подхлестнуть парфеноновцев — чего ж это мы такую книгу не издаем?.. И все-таки предстоящий стриптиз перед резвящимися дамочками меня не на шутку смущал.

— Вы напрасно волнуетесь! — успокоила меня худосочная Рената Петровна, быстро-быстро делая какие-то пометки в блокноте-альбоме. — Естественно, что с полицией нравов можно и нужно было беседовать исключительно о сексе. А о чем еще? Но вы, Феликс Михайлович, вы-то совсем другое дело! Неужели вы думаете, что женщину интересует в любви только постельные страсти? Мужики судят, к сожалению, по себе. Я уверена, что ваше ток-шоу будет украшением месяца. Вы же писатель, знаток человеческих сердец…

— Агроном человеческих душ, — подхватил я иронически. — Но писатель существо не бесполое, и слезть с мужской колокольни трудно и ему.

— Но ведь говорил же Флобер, что «мадам Бовари — это я»! — возразила Лидия Викторовна, разливая кипяток по чашечкам. — Вам одну, две ложки? Это крепкий, предупреждаю, настоящий «голд». С сахаром?

— Надо подумать, как ненавязчиво перейти к вашим песням, Феликс Михайлович, — редактор наморщила тоненький носик и, как ей, наверно, казалось, игриво заглянула мне в глаза. — Да-да, мы рассчитываем на них, вы же конспиративный бард, не отпирайтесь! Гитара у нас неплохая, но вы, конечно, предпочитаете свою?

Я ничего не предпочитал, мне было все равно. Те несколько аккордов, с которыми я с грехом пополам управлялся, подгонялись под любую мелодию и любую гитару, будь в ней хоть семь, хоть шесть струн, и даже пять. Однако перспектива спеть несколько собственных романсов была весьма соблазнительной. Втайне я немножко страдал от несправедливой, как мне казалось, узости аудитории своих слушателей. Мои друзья-знакомые знали мои творения почти наизусть, и иногда мне чудилось, что слушают их только из вежливости. А тут такая возможность…