— Я паркет продал. Тут одному прорабу. — Отец показал теперь один палец. — На Тишинке… понял? Сговорились мы сегодня. Добрая душа, задаток отслюнил.

Отец давно уже продал на Тишинском рынке все, что мог. Федя и мать держали для себя у соседей по лестничной площадке раскладушки и постельное белье. Теперь отец продал даже пол.

— Твой тут меня пугал. А? Вышлю, говорил, из Москвы. А? Вышлю… Отцовских прав лишу… Ты мне скажи, говорил он?

Отец имел в виду Скудатина, который несколько раз приходил, разговаривал, и отец присмирел: оставил в покое мать и Федю. Да и зарплату ему на руки теперь не выплачивали, а отдавали матери. Заставили отца явиться в райисполком и предупредили, что, если не прекратит тиранить семью, его вышлют из Москвы.

Федя молчал, наблюдал за отцом.

— Что же он не приходит? — не унимался отец. — Где он? Куда подевался? Гад ползучий! Моллюсок!

Отец постепенно повышал голос, лицо становилось тяжелым, багровым, и глаза тоже наливались тяжелой неподвижной кровью. В уголках рта скапливались белые комочки слюны.

— Мастер — отец родной! Так вы у себя говорите? Блошиная команда! Я отец родной! Единокровный!

Он отшвырнул долото, и оно откатилось и ударилось о стену, разодрав обои.

— Я твой отец родной!

Федя по-прежнему молчал.

— Изобретатель!.. Ищу-щий… — Отец едва выбрался из этого слова. — Сотвори мне самогонный аппарат, можно на колесах и с трубой!.. — Отец громко засмеялся.

Федя захлопнул дверь квартиры. Мамы дома нет, значит, она куда-то уже ушла. Федя не понимал, почему люди навсегда не уничтожат водку. Училище недавно сдавало стрельбу из автомата Калашникова. Ездили на специальный полигон. Федя готов здесь, в городе, стрелять из Калашникова по витринам и прилавкам с водкой, чтобы от бутылок — куски! Кусочки! Пыль! Брызги на стенах домов!

Федя шел, одинокий и беспомощный. Все, что у него было — автоматическая ручка под стареньким заштопанным свитером. Если люди так пьют, им никто не может помочь, даже сын отцу и даже если сын до сих пор почему-то любит отца, жалеет его.

Тося Вандышев решил пойти к Виктору Даниловичу. Ребята не бывали дома у мастера с тех самых пор, как у него неожиданно появилась жена. И вот Тося решил. У мужчин дружба особенная. Тося верил в это всегда.

Тося не принадлежал к ребятам с трудной судьбой. Но в группе были и с трудными судьбами, и помогал им настроиться на собственную настоящую жизнь Виктор Данилович, прежде всего Виктор Данилович. Это и есть мужская дружба. Во всяком случае, ребята так считали. Дружба началась с того момента, когда Виктор Данилович показал им, как правильно держать напильник, а потом поднялся на локомотив и сказал, что эта машина будет делом всей их жизни, если они только полюбят ее по-настоящему.

Раньше после рабочего дня Виктор Данилович начинал разговор об очередном походе. Они раскрывали карту Подмосковья и выбирали маршрут. Ефимочкин докладывал о состоянии финансов. Соображали, что нужно взять с собой. Специалистами ходить за провизией были Ефимочкин и Дробиз. Для переноса тяжестей назначался Лучковский. Он не отлынивал: любил походы. Ему все что угодно — походы, музеи, выставки, только не училище, не занятия. Мысливец должен был обеспечить «видами спорта» — футбольным мячом (погоняем пузырь!), городками (городками увлекался сам Мысливец), зимой — лыжами. Шмелев руководил инвентарем ансамбля «Экспресс». Инструменты были обязательной принадлежностью любого похода в любое время года. Даже на большой барабан был сшит специальный чехол, чтобы барабан могли нести двое: Ефимочкин — личный исполнитель невероятных каскадов на барабанах, большом и маленьком, и почитатель его музыкального таланта Ваня Карпухин. Невероятными каскадами Ефимочкин пытался побороть танцевальную прыть Лучковского. Но Лучковский был крепкий орешек. Что он выделывал ногами под ураганную дробь барабанов и пронзительные вспышки медных тарелок — уму непостижимо. Казалось, ноги его завяжутся в узел навсегда, но Лучковский каждый раз умудрялся их благополучно распутывать и продолжал борьбу с барабанами и тарелками. Кричал соперникам: «Идите сушить сухари!» Ребята и Скудатин смеялись. Они прощали Лучковскому всю его лень, равнодушие к работе. Даже очередные двойки. Только Мысливец оставался суровым. У Мысливца свои принципы, как и у старика Лиханова. Он считал: если кому и сушить сухари, так это Лучковскому.

Напоминал о мастере и паяльный аппарат, который он сделал для комнаты технического творчества, используя небольшой баллончик бытового газа. Получил за это премию и передал в фонд группы. Его молоток для чеканки со вставными бойками — круглым и квадратным. Папка с рисунками, тоже для чеканки. Ребята вместе с мастером чеканили по латуни и меди. Намокала соломка в банках, чтобы делать из нее на черной бархатной бумаге различные панно.

Вечером кипятили в комнате технического творчества чайник и пили чай. Говорили о жизни, обсуждали кинофильмы, выставки. Отдыхали за большим круглым столом.

Недалеко от стола висел портрет Есенина, сделанный из соломки. Есенин держал во рту трубку. Совсем юный и чем-то очень похожий на ребят, может быть, своей предельной искренностью — захотел и вставил в рот трубку, и вот сидит с трубкой — немного забавный, немного смешной, немного даже нелепый, но счастливый в своей юношеской самостоятельности. И многое в жизни он тоже рано увидел и испробовал.

Поблескивали медные чеканки, развешанные на стене: царица Тамара, град Китеж (его сделал Шмелев). Висел и первый опытный светильник — жар-птица. Чеканные светильники будут изготовлены для музея, посвященного пятидесятилетию училища: от Мосгубпрофобра — до наших дней. Открытие музея назначено на день окончания учебы. Будет праздник. К празднику светильники должны быть закончены. Просьба директора Юрия Матвеевича. Он утвердил и опытный образец.

Сидели ребята долго, до тех пор, пока не замечали, что самый младший, Ваня Карпухин, повалившись головой на стол, спит с открытым ртом. И, может быть, прозрачные легкие колеса несли его куда-то по рельсам и весело гремело на ветру красное ведро.

Эти вечера были тихими и радостными. Без Виктора Даниловича так не получалось.

Тося убедил себя, что он сумеет сказать Виктору Даниловичу слова, которые вернут группе их мастера. Тося пытался сказать их в те короткие минуты, когда видел Скудатина в училище или в депо, но почему-то не получалось, хотя Тося очень любил мастера и знал, что мастер отвечает ему тем же. Имел он на этот разговор право? Есть старший мастер Николай Иванович Клименко, к которому следует обращаться по любому спорному вопросу, возникшему между мастером и группой; есть заместитель директора по учебно-воспитательной работе Леонид Павлович Жихарев, есть, наконец, Юрий Матвеевич Рогов, директор училища. К нему всегда может зайти любой ученик, а тем более Тося, командир ЭЛ-16 и член совета командиров училища.

И разве дело было только в походах? Или в работе в «техническом творчестве»? Или в каких-то других училищных мероприятиях? Легко ли быть всегда старшим — и в училище, и дома, где у тебя после смерти отца остались мать и младший братишка? Хотелось знать и быть уверенным, что есть человек, который равен твоему представлению о мужестве, о справедливости, о честности, который после смерти отца не даст тебе потеряться в жизни, смалодушничать, ослабнуть, потому что в тебе где-то глубоко и стыдливо скрывается робкий еще мальчик. Ты его стесняешься, прячешь его за внешним спокойствием и силой. Ты сильный, но ведь в группе все сильные. Тут собрались мужчины, которые хотя и живут с родителями, но по существу — самостоятельно. И бравируют этим. Не считая Вани Карпухина, про которого Шмелев говорит, что его нашли в капусте. И если для многих родители — «фактор не первой величины», то мастер, наоборот, именно такой вот фактор.

И поэтому Тося хотел только одного — поговорить с самим Виктором Даниловичем. Даже не поговорить, а просто сказать, попросить, чтобы Виктор Данилович вернулся в группу на эти последние месяцы.