Ефим ликовал! Он взялся было писать письмо Дмитрию Матвеевичу, но передумал: слишком много вопросов надо было решить с ним совместно, да и ответы на них нужны были безотлагательные, так что Ефим решил ехать к Кирпичникову сам. Кое-как дождавшись субботы, он отправился в Кинешму, в Вандышку.

Дмитрий Матвеевич встретил его поздравлениями, пригласил в свой кабинет, где сразу преобразился в делового человека.

— Я понимаю, — сказал он, — вас теперь беспокоит материальная сторона… Кое-что я уже предпринял, кое с кем договорился. В общем, будем немедленно создавать фонд добровольных пожертвований. Выход только таков. И вы уж, пожалуйста, — без излишней щепетильности! Так что давайте теперь же хлопочите об увольнении, дело это, я знаю, не скорое, пока вам найдут замену, пройдет не меньше месяца. Ну, а мы тут тем временем развернем свою деятельность. Сочувствующие есть и еще найдутся. Один Петин чего стоит! Вичужан ваших расшевелим. Теперь вы там — свой, широко известный человек! Думаю, все получится!

Ободренный Дмитрием Матвеевичем, Ефим тут же, в кабинете, написал прошение на имя Кинешемского инспектора народных училищ, в котором просил об увольнении от службы. Дмитрий Матвеевич сам взялся вручить это прошение инспектору и даже повлиять на него ради скорейшего завершения дела.

Шаг был сделан. Об отступлении Ефим не помышлял, хотя и испытывал некоторую робость перед неизвестной новой жизнью.

— Ну, что же… — завершил тот разговор Дмитрий Матвеевич. — Я — человек, духовно рожденный в семидесятых годах. Исповедовал до недавних пор Михайловского… Как это у него сказано?.. «Личность никогда не должна быть принесена в жертву, она свята и неприкосновенна!..» Личность должна развить себя! У вас, Ефим Васильевич, — талант! Развивайте его! У каждой души в этом мире — свой неизвестный путь, только чувствовать его можно, наверняка знать — нет… Чувствуйте и ищите!

«Да… — про себя соглашался Ефим со словами Дмитрия Матвеевича, — «у каждой души в этом мире — свой неизвестный путь…» — Думал ли он, что перед ним впереди появится такая возможность — стать учеником самого великого Репина?! Тот был для него неким олицетворением громадной творческой силы, необъятного таланта, казался ему почти легендой, как-то даже не воображалась сама встреча с таким человеком, и вдруг — так просто: пожалуйте к Репину в ученики!

Ефим чувствовал за собой недостаток основательных и широких знаний, чувствовал, как необходима серьезная учеба, которая не только бы привела его к мастерству, но и укрепила бы умственную дисциплину, обогатила бы новыми представлениями об искусстве и жизни. Его жаждущая знаний и красоты душа все последнее время жила предощущениями такой возможности…

Письмо из Петербурга окрылило его. Ефим словно бы вдруг понял, что судьба вела его не в том направлении, что уже много пройдено не по главной, не по своей дороге, и теперь он торопил такое неподатливое, нерасторопное время. Дни, серые дни ноября, эти тягучие, кажущиеся ему нескончаемыми «сумерки года»… Надо было ждать замены. Учителей и без того в уезде не хватало, а тут еще, словно бы по сговору с этим медлительным осенним временем, все тянулась волынка с новыми назначениями и перемещениями учителей соседних училищ. Из Тезинского училища только-только с большим трудом уволился Николай Петрович Голубков, из Вичугского училища с таким же трудом уволилась Александра Остроумова…

Правда, эта вынужденная задержка была и необходима: собирались средства. Кирничниковы, Абрамовы, Разореновы, Ратьков были заняты сбором пожертвований на обучение Ефима в Петербурге. Роль добровольного казначея взял на себя Дмитрий Матвеевич. Он поддерживал с Ефимом постоянную переписку, держал его в курсе всех дел. К средине ноября было собрано более трехсот рублей, этого при скромных расходах могло хватить на первый год. Были виды на пожертвования в будущем, на сборы от благотворительных вечеров, на всевозможные домашние лотереи, где будут разыгрываться рисунки и этюды, которые Ефим станет присылать и привозить из Петербурга.

По совету знакомых вичужан он устроил в Вичугском училище выставку своих рисунков и акварелей: надо было, чтоб его тут знали как художника…

Наконец замена ему была найдена. В Углец приехала совсем молоденькая учительница Александра Тихоновна Смирнова.

На следующий же день Ефим поехал в Вандышку, к Дмитрию Матвеевичу, надо было заехать и к инспектору народных училищ в Кинешме. Вечером того же дня он уже ехал в вагоне третьего класса — на Москву. Проезжая мимо Вичуги, приник к окну, вглядываясь в знакомые места, уже слегка полуразмытые ранними ноябрьскими сумерками. В заваленном тучами небе видна была растянутая на версту воронья стая. В глубине тех настуженных низких туч светился один-единственный просвет, будто окно или какое-нибудь жутко горящее око, освещая зеленоватым неверным светом выпавшие накануне снега. Вода-снежура, скопленная за день в ложбинах, темнелась во многих местах, поблескивая маслянисто и густо, будто жир. От всего там, за вагонным окном, веяло отчуждением, будто все там оказалось в каком-то ином времени…

Потом была глубокая осенняя ночь, и Ефим все сидел у окна. Паровоз, рассыпая золотые рои искр в клубящейся за окном тьме, протяжно кричал по временам, крик его дробился среди холодных пространств, и Ефиму казалось: паровоз, так четко слышимый в ночи, живет его стремлением вперед — к новой многообещающей жизни. Ему даже чудилось порой, что во всем поезде едет только он один, бессонный и весь устремленный вперед, и само усердие машины подчинено его нетерпению оказаться в конце пути…

Хотя Анна и не советовала Ефиму приходить в студию на следующий день, не пойти туда он не мог. Наконец-то приехать в Петербург и потратить сразу два дня на пустое ожидание?! Не терпелось просто опять оказаться рядом со студией, еще раз посмотреть на нее уже при дневном свете, снова увидеть Академию…

В рассветных сумерках Ефим уже шел по Невскому проспекту, озираясь по сторонам. В это утро ему хотелось бы почувствовать столицу до пробуждения ее суеты, но та уже поднялась и гремела сотнями колес, горохом рассыпала по плитам панелей шаги бессчетных пешеходов, заставляла и его самого двигаться в заданном ею темпе. Он и не заметил, как оказался в начале проспекта. Свернув направо, вышел на Дворцовую площадь, ощутив ее в этот ранний час как нечто тоскливо-прекрасное, как какое-то обособленное от всего города место, над которым оцепенело замер сам дух северных диких пространств, загипнотизированный загадочными каменными громадами. По звонкой брусчатке площади минувшая ночь рассыпала мелкую снежную зернь, от которой тоже исходил какой-то диковатый лиловый свет…

У Невы, у гранитного парапета, Ефим остановился.

Эта холодная, еще не замершая река… Наверное, она вдохновила зодчих на создание совершенно особенного города, наверное, сам холод этой быстрой, светло летящей, а не текущей к морю реки был подлинным духом их замыслов… Все тут — какое-то разъединенное, неуютное. Нагроможденный фантазией зодчих камень так и не победил дикости этого просторного места. Оно позволило выстроить тут что угодно и как угодно, размахнуться городу со всеми его ансамблями, парадизами, с пригородными монплезирами, но остался дух необжитости, непобежденный дух северной природы. Этот дух оказался выше торжественной сановитости города! Тусклый свет зари, павший на холодные чопорные фасады, — это вот истинно сила, безраздельно владеющая утренним Санкт-Петербургом!

Ефим, как своего тайного союзника, ощутил этот невыветрившийся дух. Пусть надменна и холодна столица, ей также не подавить, не развеять то, что принес сюда в себе он — безвестный учитель из Кинешемского уезда. Он пришел сюда не искать, не заимствовать, здесь ему хотелось бы получить возможность настоящей большой работы по усовершенствованию и развитию того, чем уже обладал, чтоб затем создавать свое, уже давно живущее в душе, в мыслях. Он пришел сюда со своей, глубоко осознанной темой, с целой поэмой о природе родных и дорогих мотивов, здесь ему предстояло овладеть мастерством, напиться более высоким знанием…