Рана, однако, не заживала, и в первую же неделю плавания врачи пришли к заключению, что смерть неминуема.

…Теперь транспорт находился у экватора, в невыносимой жаре, предшествующей бурям. Судно шло, подвергая качке своих раненых и больных, шло всегда на большой скорости, по бурному морю, волнующемуся, как при смене направления муссонов.

С момента выхода из Халонга на длинном пути во Францию скончался уже не один человек, тела их пришлось бросить в пучину; многие койки стояли теперь пустыми.

В тот день в судовом госпитале было очень темно: из-за шторма закрыли железные ставни портов, и атмосфера в помещениях сделалась еще более удушающей.

Сильвестру становилось все хуже, близился конец. Лежа на раненом боку, он из последних сил обеими руками сжимал гниющую рану, старясь сделать неподвижным правое легкое и дышать только левым. Но болезнь постепенно перекинулась и на другое легкое; вскоре началась агония.

Разного рода видения теснились в его тяжелой голове; картины Бретани и Исландии сменяли друг друга, в жаркой темноте над ним склонялись то любимые, то отвратительные лица.

Утром он попросил позвать священника; старик, привыкший видеть смерть моряков, был изумлен, обнаружив в столь мужественном теле чистую детскую душу.

Сильвестр просил воздуха, воздуха, но его нигде не было; через вентиляционные трубы воздух больше не поступал, санитар, все время обмахивавший Сильвестра китайским веером, всего лишь колебал над ним вредные пары, уже сотни раз вдыхаемые и выдыхаемые, – легкие не хотели их принимать.

Иногда его охватывало исступленное желание встать с постели, где, он чувствовал, его караулит смерть, выйти на вольный воздух палубы, попробовать снова жить!.. О! Какие-то другие люди бегали по вантам,[39] сидели на марсах!.. Но все его огромные усилия приводили лишь к тому, что он едва приподнимал ослабевшую голову, как случается с человеком во сне, и вновь ронял ее на ту же вмятину в подушке и всякий раз после такого напряжения на некоторое время терял сознание.

Чтобы доставить ему удовольствие, открыли иллюминатор, несмотря на то, что море еще не вполне успокоилось и это было опасно. Время близилось к шести вечера. Когда подняли железный ставень, в помещение полился ослепительный красный свет. Закатное солнце показалось на горизонте в прорехе мрачного неба во всем своем великолепии, слепящие лучи гуляли по переваливающемуся с борта на борт судну, и освещение в госпитале было дрожащим, слово от качающегося факела.

Но воздуха так и не прибавилось, он не доходил сюда и потому не мог изгнать запахи болезни. Везде на бескрайнем пространстве экваториальных вод царила теплая влага, удушливая тяжесть. Воздуха не хватало даже для умирающих.

…Последнее видение очень взволновало Сильвестра: по дороге быстро-быстро шла бабушка Ивонна с печатью мучительной тревога на лице; дождь лил из нависших мрачных туч, она шла в Пемполь по вызову Бюро морского флота, чтобы получить сообщение о смерти внука.

Теперь он бился в судорогах, хрипел. Ему вытирали в углах рта воду и кровь, поднимавшиеся из груди. Великолепное закатное солнце по-прежнему освещало его; казалось, весь мир охватил пожар, а облака полны крови; через открытый порт в помещение вливалась широкая огненно-красная полоса света, она обрывалась на кровати Сильвестра и окружала его сиянием.

…В эту минуту это же солнце светило над Бретанью, где время близилось к полудню. То же самое солнце в тот же самый момент своего бесконечного существования. Там, однако, оно было совершенно иного цвета; находясь высоко в голубоватом небе, дневное светило освещало мягким белым светом бабушку Ивонну, которая сидела на пороге и шила.

И в Исландии, где было утро, оно тоже появилось в эту смертную минуту. Здешнее, еще более тусклое солнце, казалось, можно было увидеть только лишь как-нибудь изловчившись, сделав нужный наклон. Оно уныло освещало фьорд, куда отнесло течением «Марию», и небо в этот раз отличалось той северной чистотой, которая навевает мысли об остывших планетах, лишившихся атмосферы. С холодной отчетливостью оно высвечивало детали того нагромождения камней, которое являет собой Исландия; с «Марии» вся эта страна казалась расположенной в одной плоскости, стоящей вертикально. Янн, тоже как-то странно освещенный, по обыкновению, ловил рыбу среди этих будто лунных пейзажей.

…В миг, когда огненно-красная полоса, проникающая через порт судна, погасла, когда экваториальное солнце совсем исчезло в золоченых водах, глаза умирающего юноши закатились. Сильвестру опустили веки с длинными ресницами, и он вновь сделался красивым и спокойным, будто мраморным…

Не могу не рассказать о погребении Сильвестра, которого я сам провожал в последний путь на острове Сингапур. Многих, умерших в первые дни плавания, сбросили в китайские воды, а поскольку эта малайская земля находилась совсем близко, тело Сильвестра было решено продержать на борту еще несколько часов и доставить на сушу.

Похороны происходили утром, очень рано, из-за страшного солнца. Тело поместили в шлюпку, накрыв французским флагом. Большой причудливый город еще спал, когда мы причалили к берегу. Маленький фургон, присланный консулом, ждал нас на пристани. Мы положили в него Сильвестра и деревянный крест, сделанный на корабле; краска на кресте еще не успела высохнуть, и белые буквы имени растекались на черном фоне.

Мы проехали по этому Вавилону на рассвете. Волнение охватило нас, когда мы увидели в двух шагах от омерзительного китайского вертепа французскую церковь, где царили тишина и спокойствие. Под высоким белым нефом, где я стоял со своими матросами, «Dies irae»,[40] который пел священник-миссионер, звучал как тихое магическое заклинание. В раскрытые двери церкви виднелись чудесные сады, дивная зелень раскидистых пальм; ветер качал высокие деревья в цвету, и падающие дождем алые лепестки залетали даже в церковь.

Потом мы отправились на отдаленное кладбище. За гробом, все так же накрытым французским флагом, шла весьма скромная процессия из наших моряков. Нам пришлось пересечь китайские кварталы, кишащие желтым людом, потом малайские, индийские пригороды, где множество самых разных азиатских лиц с удивлением смотрели на нас.

Вскоре началась сельская местность; солнце уже припекало, мы шли по тенистым дорогам, над которыми летали чудесные бабочки с синими бархатными крыльями. Кругом росли цветы, пальмы, другая растительность во всем своем мощном экваториальном великолепии. Вот наконец и кладбище: могилы китайских мандаринов с разноцветными надписями, драконами и чудовищами, причудливая листва диковинных растений. Место, где похоронили Сильвестра, похоже на один из уголков садов Индры.[41]

В землю был вкопан маленький деревянный крест с надписью:

Там мы и оставили умершего, торопясь в обратный путь из-за неумолимо палящего солнца; уходя, мы то и дело оборачивались, чтобы еще раз взглянуть на скромную могилу под чудесными деревьями и огромными цветами.

Корабль продолжил путь по Индийскому океану. Внизу, в госпитале, находились еще несколько несчастных. А на палубе царили молодость, здоровье и беззаботность. Вокруг, над морем – подлинный праздник солнца и чистого воздуха.

Стояла хорошая, пассатная погода, матросы, растянувшись в тени парусов, развлекались со своими попугайчиками.

В Сингапуре, который они недавно покинули, заезжим продают разного рода прирученную живность. Моряки выбрали себе птенчиков попугаев с забавными, маленькими головками, еще без хвоста, зато с дивным зеленым оперением, унаследованным от родителей; эти птахи на выдраенных досках палубы напоминали свежие листочки, упавшие с тропических деревьев.

Иногда птенцов собирали всех вместе, и они принимались наблюдать друг за другом, забавно вертя во все стороны головками. Попугайчики то расхаживали по палубе, будто прихрамывая, делая мелкие, суетливые и очень смешные движения, а то вдруг бежали быстро-быстро, торопясь неведомо куда, некоторые падали.