У некоторых парижанок в манерах сквозило что-то такое, что привлекало ее, но эти женщины были не ее круга. А других, более низкого положения, которые охотно свели бы с ней знакомство, она презрительно держала на расстоянии, считая их недостойными себя. А потому жила без подруг, не общаясь почти ни с кем, кроме отца, занятого делами и редко бывавшего дома. Го не жалела об этой жизни, в которой чувствовала себя одинокой и потерянной, и все же в день приезда была удручена суровостью Бретани, увиденной в разгар зимы. Мысль о том, что еще четыре или пять часов нужно провести в дороге, забираясь все дальше в глубь этого угрюмого края, действовала на нее гнетуще.

Всю вторую половину этого пасмурного дня они с отцом провели в маленьком, растрескавшемся, продуваемом всеми ветрами дилижансе, катившем в сгущающихся сумерках по унылым деревенькам, под кронами похожих на призраки деревьев, покрытых капельками влаги. Вскоре пришлось зажечь фонари, и тогда ничего не стало видно, кроме двух зеленоватых полос бенгальского огня, бегущих впереди лошадей. Это были отблески фонарей на нескончаемых живых изгородях вдоль дороги. Откуда вдруг эта зелень, такая яркая, в декабре?.. Го наклонилась, чтобы лучше разглядеть, и наконец вспомнила: это утесник, вечный морской утесник, что растет вдоль дорог и на скалах и никогда не желтеет в здешних краях. В ту же минуту подул теплый, тоже показавшийся знакомым ветерок, принесший запах моря…

К концу пути стряхнула с нее сон и даже позабавила мелькнувшая мысль: «Ладно, сейчас зима, и уж на сей раз я увижу этих красавцев – исландских рыбаков».

В декабре они должны быть дома – пришедшие из плавания братья, женихи, возлюбленные, родственники, о ком их невесты и подружки так много говорили, гуляя по вечерам, в каждый из ее летних приездов. Вот о чем думала она, сидя в дилижансе, в то время как ноги пробирал холод…

Она действительно увидела рыбаков, и с той поры один из них поселился в ее сердце…

Впервые она увидела его, этого Янна, на следующий день после приезда, на Прощении исландцев,[8] которое празднуется 8 декабря, в день Евангельской Богоматери, покровительницы рыбаков. Только что закончился крестный ход, и темные улицы еще были увешаны белыми материями, украшенными плющом, остролистом, листвой и зимними цветами.

На этом празднике под угрюмым небом радость была грубой и немного дикой. Радость без веселья, рожденная главным образом беззаботностью и вызовом, физической силой и алкоголем. А над ней тяготела еще более явная, чем когда-либо, всеобщая угроза смерти.

Шумит Пемполь: звон колоколов и песнопения священников; грубые и заунывные песни в трактирах; старинные мелодии, которые матросы поют раскачиваясь; жалобные напевы, пришедшие с моря, а то и неизвестно откуда, из тьмы времен. Группки взявшихся под руки моряков, качающихся из стороны в сторону – из привычки ходить покачиваясь и оттого, что хмель уже ударил им в голову, бросающие на женщин оживленные взгляды после долгого воздержания. Стайки девушек в белых монашеских чепцах, с красивыми, стянутыми корсетом трепещущими грудями, с прекрасными глазами, полными желаний, копившихся целое лето. Старые гранитные дома прячут всю эту людскую сутолоку, а старые крыши рассказывают о своей многовековой борьбе с западными ветрами, несущими водяную пыль, с дождями, со всем, что посылает море; а еще крыши рассказывают разные горячительные истории, случавшиеся под их укрытием, давние приключения, в коих людьми правили любовь и отвага.

На всем происходящем – печать прошлого, все проникнуто религиозным чувством, почитанием стародавнего культа, охранительных символов, чистой и непорочной Богоматери. Возле трактиров – церковь с усыпанной листвой папертью, с зияющим темным дверным проемом, с запахом ладана, мерцающими во мраке свечами и развешанными повсюду благодарственными приношениями моряков. Рядом с влюбленными девушками – невесты пропавших моряков, вдовы потерпевших кораблекрушение, выходящие из поминальных часовен в длинных траурных шалях и маленьких гладких чепцах; потупив взор, молчаливые, они идут среди оживленной, шумной толпы как напоминание о смерти. И здесь же, совсем близко, все то же море – великий кормилец и великий пожиратель сильного племени; оно тоже волнуется, шумит, тоже отмечает праздник…

Все увиденное произвело на Го сложное впечатление. Возбужденная, смеющаяся, она тем не менее чувствовала, как сжимается сердце, а душу наполняет тоска при мысли о том, что край этот вновь стал ее домом – теперь уже навсегда. Она прогуливалась с подругами на площади, где происходили игры и выступали бродячие акробаты, и девушки, показывая то вправо, то влево, называли ей парней из Пемполя и Плубазланека. Возле исполнителей печальных матросских песен остановилась группка рыбаков. Видя их со спины и поразившись гигантскому росту и широченным плечам одного из них, Го проговорила с некоторой даже насмешкой:

– Ну и верзила!

Подразумевая примерно следующее: «Вот будет неудобство в доме для той, что выйдет за него замуж, – муженек таких размеров!»

Он обернулся, будто слышал сказанное о нем, и быстрым взглядом окинул девушку с головы до ног.

«Кто такая? – словно говорил его взгляд. – Носит пемпольский чепец, сама вся элегантная, а я ее никогда не видел».

Он тотчас опустил глаза и отвернулся из вежливости, вновь обратив все свое внимание на певцов; теперь были видны лишь его длинные, черные, курчавые волосы, особенно сильно вьющиеся сзади, на шее.

Без тени неловкости она выспросила у подруг имена многих парней, имя же этого узнать не решилась. Мелькнувший красивый профиль, чудный и немного дикий взгляд живых глаз – темных зрачков на фоне голубоватого опала[9] белков, – все это взволновало и смутило ее.

Точно, это был тот самый Гаос-сын, о котором она слышала у Моанов, большой друг Сильвестра. Вечером того же дня Сильвестр и он, идя под руку, встретили ее с отцом и остановились для приветствия…

Что до юного Сильвестра, то он очень быстро стал для нее кем-то вроде братишки. Будучи дальними родственниками, они обращались друг к другу на «ты». Поначалу, правда, она стеснялась говорить «ты» этому высокому, чернобородому семнадцатилетнему юноше, но, увидев, что его добрые, мягкие глаза остались совсем ребячьими, уверила себя, будто с самого детства никогда не теряла его из виду. Когда «братишка» появлялся в Пемполе, она оставляла его вечером обедать; такое приглашение ровным счетом ничего не значило, и он ел с большим аппетитом, так как дома ему порой приходилось жить впроголодь.

…Сказать по правде, этот Янн был не очень-то с ней любезен во время их знакомства на повороте серой улочки, сплошь устланной зелеными ветками. Он ограничился тем, что снял шляпу жестом почти робким, хотя и исполненным благородства, потом отвел быстрый взгляд в сторону, словно был не рад встрече, и поспешил пойти своим путем. Сильный западный ветер, поднявшийся во время крестного хода, разбросал по земле ветки самшита и затянул небо темно-серой пеленой… Окунувшаяся в воспоминания Го отчетливо видит: праздничный день на исходе, наступает грустная ночь, вдоль стен развеваются на ветру белые полотнища с приколотыми цветами; шумные стайки «исландцев», этих детей ветра и ненастья, горланя песни, разбредаются по трактирам, спеша укрыться от надвигающегося дождя; перед глазами так и стоит этот высокий парень, раздосадованный и смущенный этой встречей… Как много переменилось в ее душе с той поры!..

И как несхоже то шумное завершение праздника с нынешним спокойствием! Как тих и пустынен Пемполь нынешним вечером, объятый долгими теплыми майскими сумерками, которые удерживают ее у окна – одинокую, мечтательную, очарованную!..

Во второй раз она виделась с ним на свадьбе. Гаос-сын был назначен ей в пару: во время свадебного шествия он должен был вести ее под руку. Поначалу она вообразила, что недовольна этим обстоятельством: идти по улице с этим парнем, на которого из-за высоченного роста все глазеют и который к тому же наверняка не найдется, о чем с ней поговорить по дороге!.. И потом, этот гигант определенно смущает ее своим диковатым видом.