— Отлично. Встречаемся, как всегда, у меня. В четыре.

Гизела прошла через холл в свою комнату. Закрыв двери, она немного постояла, сморщив лоб, словно старалась что-то припомнить. Затем подошла к своему секретеру и отодвинула задвижку с застекленной книжной полки. На первых трех полках книги были аккуратно и плотно расставлены, между ними не было ни малейшего зазора. Но на нижней, казалось, они стояли не так тесно, как обычно. Ее пытливый взгляд остановился на собрании из нескольких кожаных томов с золотистым тиснением с изъеденными краями. Первого тома не было.

Все еще морща лоб, она села за письменный стол. Четыре страницы белой бумаги были разложены на откидной доске, три были исписаны, а четвертый — чистый. Она, придвинув его к себе, начала писать:

«Р. S. Случалось ли тебе читать «Мемуары» Гёте? У меня есть французское издание в переводе мадам Карловиц. Фостина Крайль взяла у меня первый том, не удосужившись спросить на то разрешения. Я обнаружила это совершенно случайно только тогда, когда она попыталась у меня на глазах спрятать мою книгу. Зачем она ей понадобилась — ума не приложу. Я бы не придала этому особого значения, если бы не странное отношение всех здесь к Фостине, о чем я тебе уже писала. Что-то дошло до ушей миссис Лайтфут, и сама Фостина сообщила мне о ее требовании к ней покинуть школу.

Во всем этом деле есть что-то зловещее, и если говорить правду, ничего от тебя не скрывая, то и мне иногда самой становится страшновато. Как мне хочется, чтобы ты сейчас был в Нью-Йорке. Я уверена, ты обязательно найдешь разумное объяснение всему, что здесь происходит. Но — увы — ты далеко отсюда…

Я боюсь спуститься с холла верхнего этажа после десяти часов вечера, когда на лестнице горит только одна ночная лампочка. Я не в силах сдержаться и не оглянуться через плечо, все время ожидая увидеть… Не знаю, что именно, но что-то особенное и весьма неприятное…»

Гизела положила ручку и с самым решительным видом перечитала то, что только что написала. Не давая себе времени для изменения принятого решения, она поскорее сложила все четыре листа и, вложив их в конверт, наклеила на него марку. Снова взяла ручку и написала на конверте:

Д-ру Базилу Уиллингу, Парк-авеню, 18-А, Нью-Йорк.

Набросив шубку поверх свитера, она поспешила вниз с письмом в руках.

На улице сумеречный пронизывающий ветер пощипывал ей щеки и трепал волосы. Порывы ветра яростно гнали вперед облака. Она шла по мягкому ковру опавших листьев и за несколько минут преодолела те полмили, что отделяли здание школы от главных ворот.

Какая-то девушка стояла возле будки на обочине шоссе.

— Привет, Алиса, — поздоровалась Гизела. — Приезжали за вечерней почтой?

— Еще нет. Почтальон должен прибыть с минуты на минуту.

Алисе Айтчисон на вид было около девятнадцати лет, но в ней чувствовалась внутренняя раскованность. Это была литая, созревшая красотка, под стать осенней красоте природы, с блестящими, как у газели, глазами, мягкой, словно подернутой тонким слоем жемчуга кожей, с полными и сочными, словно спелый красный плод, губами. На ней был костюм коричневато-орехового цвета в тон ее волос. Яркий темно-оранжевый шарф закрывал разрез на груди жакета. Она улыбалась. В это время старенький, видавший виды «форд», громыхая, остановился рядом с ней, и какой-то человек в макинтоше и мокасинах шумно выкарабкался из машины.

— Еще два письма нужно доставить в мгновение ока! — сказала Алиса, взяв из рук Гизелы письмо и передав его почтальону вместе со своим.

— Будет сделано, — ответил тот, бросая их в сумку. — Ваши девушки, я вижу, обожают обильную корреспонденцию. Все амурные дела? — спросил он хитро, дружески им подмигнув.

«Форд», натужно чихая, двинулся по шоссе, а девушки пошли обратно к дому.

— А доктор — это ваш приятель? — спросила вдруг Алиса.

Гизела с удивлением посмотрела на нее. Конечно, манеры Алисы оставляли желать лучшего и разговаривала она достаточно развязно, чего себе не могли позволить другие учителя, однако считалось, что она получила хорошее воспитание и, судя по всему, не могла быть похожей на тех любопытных девиц, которые без особого стеснения могли прочитать адрес на чужом конверте.

— Да, это один психиатр. А почему вы спрашиваете?

— Кажется, я уже встречала это имя где-то прежде, — Базил Уиллинг.

Гизеле это показалось забавным:

— Это довольно известный человек. Теперь, когда ваше любопытство удовлетворено, могу ли я в свою очередь задать вам вопрос?

— Валяйте!

— Вы здесь живете значительно дольше меня, — начала было Гизела.

— Не напоминайте мне об этом, — угрюмо перебила ее Алиса. — Целых пять лет одиночества в мире, где нет мужчин! Все равно, что жить в монастыре или женской тюрьме! До этого я провела четыре года в Мейдстоуне. Нет, не в роли учительницы — воспитанницы. С трудом дождалась того дня, когда наконец закончила школу. Но что за дикая жизнь началась у меня! Вы сильно удивитесь, если я расскажу вам, какие грандиозные планы я там строила. — Ее глаза смотрели поверх Гизелы, чувствовалось, что она пребывает в каком-то мрачном и грустном настроении. — Но за три недели до школьного выпуска отец покончил с собой. Застрелился.

— Ах простите… — Гизеле никак не удавалось подобрать нужное слово. — Право, я не знала…

— Прошел только год, и уже об этом никто не помнит. — Алиса посмотрела на нее с вызовом в глазах. — Еще один биржевик с Уолл-стрит, поставивший не на ту лошадь. Итак, я осталась ни с чем. Вдруг я узнала, что миссис Лайтфут ищет преподавателя по театральному искусству. Тогда я попросила миссис Мейдстоун порекомендовать меня. Мне казалось, что здесь, в Бреретоне, все значительно лучше, чем там, в Мейдстоуне. Но оказалось, что все то же самое. Мне здесь уже до смерти надоело. Мне нужна работа в Нью-Йорке, где можно по-человечески жить.

— Значит, в Мейдстоуне было все так же, как и здесь? — спросила Гизела.

— Те же принципы, правда, иной подход. Школа Мейдстоун хочет предстать более современной, разрекламировать свой метод как более полезный для здоровья. Девочки там пили свежее молоко, ходили в походы и спали на сеновалах. В общем, простая жизнь, но по шикарной цене. Посетителей там пускали только по воскресеньям, и то с них не сводили глаз. Мой несчастный отец думал, что мне там будет лучше, но пребывание в Мейдстоуне лишь прибавило мне решительности как можно скорее оттуда выбраться и попасть в настоящий мир.

— Нравится вам Бреретон или не нравится, все же вы были здесь дольше и чувствуете себя более в своей тарелке, по сравнению со мной, — продолжала Гизела. — Ваша работа дает вам возможность устанавливать близкие контакты с девочками, ведь вы почти их возраста. Они могут быть с вами откровенными там, где в разговоре со мной предпочитают отмалчиваться.

Алиса внимательно посмотрела на Гизелу.

— Например?

— Ну скажем, в отношении Фостины Крайль…

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Нет, вы все понимаете, — резко возразила Гизела. — Я заметила, как иногда вы на нее смотрите, — с каким-то недружелюбным любопытством, как будто вы находите в ней что-то странное, непонятное.

— Вздор! — грубо отрезала Алиса. — Фостина Крайль просто глупа. И в этом нет ничего странного. Такое видишь повсюду. У нее слабый характер, она бесцветна, не умеет преодолеть робость и ужасно озабочена тем, чтобы понравиться всем на свете. У нее нет чувства юмора. Не обладает Даром обзаводиться друзьями. Просто стареющая девица. Жертва природы с рождения. Фостина — размазня. Одна из тех, которые постоянно принимают витамины, не получая от них никакой пользы. Вы заметили этот флакон с витаминами Б-2, который постоянно стоит возле ее тарелки за обедом? С такими людьми, как она, ничего не поделаешь. Их характер — их судьба. Она рождена, чтобы стать мишенью для любого юмориста и задиры, а ведь таких в мире немало. Взять хотя бы Тяжелое копытце!

— Тяжелое копытце? — переспросила Гизела, не совсем уверенная в точном значении нового американизма.