После этого случая я стал приходить к ним с корзинами разносолов. Наверно, Мариана не успевает купить продукты, когда забирает детей из садика. Я приносил большие корзины с экзотическими фруктами, разными конфитюрами, свежим хлебом, деликатесными сырами, сардинами и длинными батонами салями. Первый раз корзина была обернута целлофаном, на котором красовалась пышная розочка. Мариана рассмеялась и сказала, что надо меня почаще ругать, это приносит неплохие плоды.

Я чувствовал себя глупо, но продолжал таскать к ним продукты. А она почему-то становилась все более молчаливой, когда я приходил со своими корзинами и пакетами. Как-то раз я купил на рынке маринованного лосося, ростбиф, картофельный салат и кофейный торт, а Мариана сказала, что чувствует себя иждивенкой, когда я заявляюсь к ней со своими корзинами, ей кажется, что они должны кланяться и приседать, когда их милосердный благодетель приносит гуманитарную помощь. С тех пор я больше ничего не покупал, но и холодильник открывать не осмеливался. Старался перекусить по дороге.

Однажды на столике возле раковины я нашел квитанцию о зарплате. Не удержавшись, я заглянул в нее, но ситуацию это не прояснило. Наверно, это чек на отпускные или на какие-то надбавки — не слишком много, но у школ всегда не хватает денег. Дождавшись подходящего случая, я спросил, сколько она зарабатывает, и оказалось, что это не маленькая надбавка, а все, что она получает! Да этих денег хватит лишь прокормить пару канареек, а не взрослую женщину с двумя детьми! На что же они живут?

Если в ближайшее время он сам не перейдет от слов к делу, я его изнасилую прямо на коврике в коридоре, он даже пикнуть не успеет, клянусь! А детям скажу, что за нами гонится полиция, и запру их в шкафу — они во что угодно поверят…

Каждый вечер мы вчетвером сидим перед телевизором, хотя вообще-то раньше мы с детьми никогда телевизор не смотрели. По вечерам мы играли в разные игры, рисовали пальчиковыми красками, пекли что-нибудь из теста, иногда перебирали мою коллекцию пуговиц или вырезали картинки из старых газет — я подбирала их в подъезде. Картинки мы наклеивали в тетради, которые я таскала из школы, а потом сочиняли по ним истории. У Беллы почти все истории были про девочек, которые спасали своих пап из беды («тогда приплыл кит и съел папу, а девочка напугала его пылесосом, кит от испуга раскашлялся и выплюнул папу»), истории Билли получались более сюрреалистичными. В одной из них говорилось о тракторе, который полюбил пианино. Они собрались покататься на аттракционах, а потом… потом пришел папа пианино и угостил их коньяком. Билли подбирал к своим историям великолепные иллюстрации. К бутылке с коньяком он приклеил перепончатые лапы, чтобы она могла передвигаться и по морю, и по суше.

Сначала Янне играл вместе с нами, но дети от этого совсем шалели, они ходили на головах, кричали, смеялись все громче и громче и под конец что-нибудь разбивали. Тогда мы решили заняться чем-то более спокойным и стали смотреть новости, а кончилось все тем, что мы вчетвером пялились в телевизор, украдкой зевая. Я стала замечать, что, слушая прогноз погоды, я сравниваю черточки на карте с волосами на груди Янне, к которой мне хотелось прижаться носом и…

Возможно, Янне думал о чем-то в этом роде — то есть не о моей волосатой груди, но что-то ведь удерживало его у нас дома. И дело было явно не в детях. Помню его физиономию, когда Белла положила бутерброд с конфитюром на его светлые брюки, а что с ним было, когда дети решили замочить апельсиновые косточки в его коробочке с табаком «Снюс», чтобы посмотреть, вырастут ли из них апельсины. Стоило только Янне украдкой прикоснуться ко мне, откуда ни возьмись появлялся Билли с криком: «Это моя мама! Я первый ее увидел!», а Белла хихикала.

Поначалу, когда он приносил свои корзины с едой, это был настоящий праздник, веселье и пир горой для всей семьи. Первой корзины нам хватило на всю неделю, затем они последовали так часто, что это стало надоедать, мы тоннами мазали французский конфитюр на хлебцы, впихивали его в себя килограммами, по всей квартире валялись недоеденные фрукты и маленькие дыни. Однако на душе у меня кошки скребли.

Дело было вот в чем. Когда берешь, надо давать что-то взамен, иначе погрязнешь в долгах. А что я могу дать Янне? У него есть все, а у меня вообще ничего ценного нет. У меня нет ни возможности, ни желания строить из себя настоящую женщину, гладить его рубашки или стирать одежду… Если он вообще подпустит меня с моим допотопным утюгом к своим шикарным рубашкам. Мне пришло в голову, что я могла бы делать ему массаж — уж это мне позволяли мои средства и возможности. Если бы я еще умела его делать! Я ведь не смогу обойти вниманием кое-какие части тела, как это делают настоящие массажисты.

Не представляю, что я могла бы предложить Янне в благодарность за эти корзины. Сексом я и так готова заняться, мне достаточно кусочка копченой пармезанской ветчины… Но, как уже было сказано, до постели дело не доходит.

Так что я попросила его больше не таскать сюда еду, как мужчины каменного века таскали добычу к себе в пещеру.

Иногда по ночам, заглушив голод черствым хлебом с заплесневевшим плавленым сыром, мне хотелось бить себя скалкой за свои максималистские принципы. Вот Джулии Роберте в роли Красотки хватило ума не упрямиться, и она получила в придачу шелковую шляпку в крупный горошек. Мужчина портит женщину подарками, у нее расширяются зрачки, когда, затаив дыхание, она открывает бархатную коробочку с ювелирными украшениями… Потом она улыбается сквозь глицериновые слезы, которые льются градом, — предполагается, что в знак благодарности она будет преданно служить этому мужчине всю жизнь, нянчить его детей, помнить про день рождения его матери и заботиться о том, чтобы дома всегда было пиво.

Черт побери, да вся моя зарплата за год после вычета налогов ушла бы на те корзины с едой, которые он приволок за месяц.

А секса у нас так и не было.

В один прекрасный день дети смирились с моим существованием, я стал для них чем-то вроде мебели. Это означало, что они перестали следить за мной до рассвета, чтобы я ненароком не оседлал их мамашу и не ускакал с ней куда подальше. В тот вечер, поужинав, они покорно поплелись в детскую и легли спать. А времени было не больше чем половина десятого.

Мы с Марианой минуту просидели, как очарованные, прислушиваясь к звукам из детской. Мариана даже подкралась и приложила ухо к двери, но внутри раздавалось лишь спокойное, размеренное посапывание. Она вернулась ко мне со знакомым блеском в глазах. Мы стали целоваться, сидя на диване, пока Мариана не замурлыкала, как кошка. Я набросился на нее и взвыл от боли, потому что в мое тело вонзился трансформер. Она взяла меня за руку и повела в спальню, представлявшую собой крошечный угол величиной со шкаф, но вполне подходившую для наших целей.

Мы столько времени терпели, что теперь совершенно озверели — со мной такое впервые. Простыня сбилась в комок, обнажив матрас с застарелыми желто-коричневыми разводами от мочи, но мне было все равно, я сжимал ее так, что кости хрустели, и вошел в нее с такой силой, словно хотел вернуться в материнское чрево. А она лишь стонала, все громче и громче — представляю, что будет, если проснутся дети!

Дети не проснулись. Но внезапно зазвонил телефон. Мариана застыла в моих объятиях, я тоже попытался остановиться. Мы тяжело дышали, а телефон продолжал звонить. Потом на время замолчал и зазвонил снова.

— Надо подойти… — пробормотала она, высвобождаясь из моих объятий, и свесила ноги с кровати. Я не отпускал ее, но мы были такие потные, что моя рука соскользнула с нее.

— Не обращай внимания, наверняка кто-то хочет всучить какие-нибудь услуги по телефону… — сказал я.

Но она даже слушать меня не захотела, выскочила нагишом в коридор и сняла трубку. На минуту она замолчала, внимательно слушая. А затем ответила таким голосом — даже не знаю, как описать. Это было похоже на нежное голубиное воркование, рождавшееся где-то в самой груди, почти неотличимое от рыданий.