Поверьте, истина скрыта столькими складками, прячется так глубоко под камнями и под посеребренной изморозью травой, что ее нескоро выковыряет даже длинный заступ могильщика. И потому выдуманные рассказы, басни, отзвуки смеха и голоса, сопровождающие нас вдали, так ценны нам, ни на что не годным, не имеющим никаких других надежд, кроме грез. Они смягчают боль и оживляют иллюзии, не удержанные временем. Цвет у них, как у сильно охлажденного вина из погреба, льнущего к согревающему его языку. Но к этому я еще вернусь.

С тех пор, как Маленький Жан-найденыш стал пропадать в школе по шесть дней на неделе, фермер потерял аппетит и вообще сделался сам не свой. По утрам он не покидает свою спальню, днем дремлет на террасе, куда вытащил кресло с гладкими, как кость, дубовыми подлокотниками. Но стоит ему закрыть глаза, как ему представляется ребенок в снегу. Тот самый ребенок, которого нет с ним рядом, которого он ждет до вечера, желая только одного – ждать.

Ах, Жан-Эфраим, тихо бормочет он, тебя обогрели, одели, смазали тебе рот маслом. Кюре выбрал тебе имена, чтобы ты отличался от скотины. Я поселил тебя в горах. Но с тех пор, как разум твой очнулся от пролета диких гусей, ты с утра до вечера не покидаешь класс, хотя это всего лишь перекрашенное стойло, а на меня не обращаешь внимания. Хорошо еще, если бы после дня учения ты торопился обратно. Но ты медлишь, и мне даже кажется, что ты про меня забываешь!

Вот о чем говорит сам с собой старый фермер на террасе, куда он выволок кресло. Внезапно он хватает бинокль, снятый с убитого на войне, о которой никто больше не говорит, и вглядывается в тропинку под небесной лазурью. Видит он только сугробы из снега и листьев, застывших на холоде птиц, различает даже гнезда, только не силуэт ребенка на фоне голубых небес.

Ах, Жан Бенито, принимается он за свое. Я окружил тебя вниманием и суетой. Я берег тебя, как родной отец. Пока старая Луиза, которую все кличут Лиз, отогревала тебя у своей веснушчатой груди, я не осмеливался дышать – все в твою честь. Когда ты прыгал у нее на руках, как кусочек сала на сковороде, я, неверующий человек, молился за твое будущее. А в итоге ты предпочитаешь учебу грустным беседам со мной, и я сегодня утром впервые обнаружил у себя на виске прядку седых волос, именуемую «ромашкой».

Чтобы понять ворчание Бьенвеню, надо знать, что за зиму его воспитанник превратился в вундеркинда гор. Алфавитом он овладел за несколько дней, девятью цифрами – в считанные недели. Теперь, когда боярышник вдоль дорог оповещает о наступлении весны, не проходит и часа, чтобы он не удивлял священника своими вопросами.

Правда и то, что после уроков ребенок не торопится домой, к горящим на закате высоким окнам. Когда целый день прыгаешь от глагола к глаголу, как по камням речного брода, то нелегко вернуться к вечеру на прямой путь. Вот Маленький Жан и бродит, бегает, делает вид, что заблудился или стал невидимкой, сравнивает увиденное с тем, что предполагает, и надолго исполняется изумления.

В марте он обнаружил наполовину заросшую колючками тропинку, куда не додумался бы сунуться даже сам дьявол, у которого повсюду глаза. Едва освободившись, школяр отправляется мечтать в этот длинный тоннель среди чащи. Он не притрагивается к гнездам, а только наблюдает, как ползают по земле насекомые. Поверьте мне, мир населен плененными душами, которые не освободить одним дуновением. Любая капелька жизни заключена в утлую скорлупку, снабженную рожками, усиками, крылышками, лапками, челюстями. И любая частичка живого до самой смерти бьется в стенах своей тюрьмы. Ребенок наклоняется, опускается на колени. Ему хочется иначе, не так, как видно глазу, заглянуть во все ловушки одиночества, куда попалась, приклеилась жизнь, чтобы дожидаться освобождения. Потребовалась бы вечность и праздность, доступная разве что божеству, чтобы побывать у каждого папоротника, сосчитать всех божьих коровок, взлетающих с самого сотворения мира с неподвижной ладони.

Но уже скоро, как легко догадаться, мальчик собирает волосами слишком много паутины и устает от укусов в шею несносной жалящей братии. В середине мая он впервые спускается один к реке. Издали она кажется неподвижным отблеском между стволами лиственниц, напоминает чешую дракона, обезглавленного лучом света. Но если приблизиться, сверкание приобретает подвижность, оживает, становится текучим, чтобы снова затвердевать вдали, увлекая взор к горизонту.

Жан охотно пробыл бы на берегу до ночи, любуясь выныривающими на поверхность выдрами и проплывающими мимо бревнами, но фермер на террасе теряет терпение и трубит в рог. Приходится забыть про восторги и бегом возвращаться на дорогу, чтобы занять свое место за длинным столом, на котором дымится гороховый суп.

– Ты не спишь, Маленький Жан?

– Мне не спится.

– Тебя что-то беспокоит?

– Почему охотники убили сегодня утром волка?

– Потому что волк был злой.

– Где он теперь?

– Арман повесил его на крюк под террасой.

– Зачем?

– Потому что он дурно пахнет.

– Завтра я потрогаю его зубы. Посмотрю, действительно ли он мертвый.

Среди многочисленных людей, круглый год проживающих во владениях Жардров, особенное место занимает Арман, эконом, раздающий работу поденщикам и ведущий книги. Те, кто его не любит, твердят, что он в деревне чужой и обязан привилегиями своего положения только тому, что хорошо плавает. Это он достал из реки безжизненное тело Розалии, супруги Бьенвеню. С того дня он располагает в жилище Жардров, «Высоком доме», большой комнатой и кухней и пользуется доверием хозяина, который без колебаний называет его наш управляющий, когда хочет его задобрить.

У него костлявая физиономия, серо-зеленые глаза навыкате, манера никого не посвящать в свои планы, курить только собственные сигареты, помалкивать, а не спорить по пустякам, особенно когда он прав. При этом он не допускает никакой фамильярности и вольностей в языке и никогда не уступает, когда речь идет о подлинных интересах Бьенвеню, которые, наверное, неотделимы от его собственных. Чтобы произвести впечатление на охотников, стреляющих в зарослях фазанов, очень многочисленных (охотников, а не фазанов), он щеголяет в егерской куртке, расшитой карманами и патронташами, хотя сам не выносит ружей, охотничьих засад, пальбы, дичи, зрелища крови. В Коль-де-Варез с возмущением вспоминают, как он отказался предложить выпивку ватаге новобранцев, которые развлекались тем, что отрезали головы уткам, чтобы те носились по траве, не зная, что уже мертвы.

Арман полагает, что ни перед кем не обязан отчитываться на земле и на небесах, не считая Бьенвеню, а тот ничего с него не требует. Обычно Арман проводит дни под открытым небом, невзирая на погоду, и ест в одиночестве. Дважды в месяц он объезжает все угодья с инспекцией. На это уходит три полных дня, а то и больше, в зависимости от работ, которые надо проверить. Бьенвеню подарил ему луг и бревенчатую хижину выше горной гряды Адре, поэтому злые языки утверждают, что он совершает эти объезды, только чтобы проверить свою люцерну и мирно похрапеть в своей хижине. Не пойму, что в этом дурного.

Прежде чем осесть в Коль-де-Варез, Арман путешествовал. И жил. Из этих путешествий и жизней он привез манеры, тени, элегантность, богатый словарь, проницательность и, главное, отрешенность. Не забуду и про пищу для будущих грез Маленького Жана – безделушки и безделицы, превращавшие комнату управляющего в пещеру Али-Бабы: коробку с 48 цветными карандашами, каждый из которых отличается от соседнего, флакон-пульверизатор духов в форме гондолы, турецкий ковер, ивовый сундучок, набитый фотографиями моряков, рулоны шелка, расшитого золотой нитью, с бахромой легче пуха, патефон с ручкой и раструбом – германское изделие, которому ребенок внимал один единственный раз, хотя сам управляющий охотно запускает его в одиночестве, глубокой ночью, и наслаждается Una furtiva lacrima в исполнении господина Карузо.