Бывший директор гимназии стоял у правого клироса, как солдат перед начальством: с прямой спиной и вытянутыми по швам руками. На левом клиросе собрался хор: две женщины пожилые, одна девушка, почти девочка, дальняя боголюбовская родня с чистейшим, еще не сломавшимся альтом, и старичок-регент, матери Агнии ровесник и вот уже много лет ее неизменный сотрапезник и собеседник, раб Божий Григорий свет Федорович Лаптев.

Григорий Федорович привстал на цыпочки и взмахнул руками.

– Аминь, – вместе с ним стройно пропел хор, заключая прозвучавшее из алтаря: «Благословено Царство Отца и Сына и Святого Духа».

– Я тебе солью, – сказал о. Петр, взяв в одну руку кувшин с водой, а через другую перебросив полотенце.

– А потом я тебе, – светло улыбнулся ему о. Александр. – Брат.

Принимая в сомкнутые и сложенные чашей ладони струйку холодной воды, он говорил вполголоса:

– Умыю в неповинных руце мои и обыду жертвенник Твой, Господи…

Иные отцы не умывают руки свои перед приготовлением Жертвы, а лишь едва трут их одна о другую под склоненным, но пустым кувшином. Мне же на искренние упреки мои отвечали, что я слишком буквально понимаю сие место в чинопоследовании проскомидии, тогда как в богослужении все прообразно и символично. Тремя каплями воды души не очистишь – так не все ли равно, увлажнил ты, отче, десницу вкупе с шуйцей, либо всего-навсего изобразил их омовение? Неправду глаголите, отцы мои! И вы, архиереи, едва касающиеся чистейшим полотенцем своих сухих перстов, также творите неподобающее. Сокровищница священнодействия да пребудет без изъятия. Не прикасайтесь, молю вас. Как Аввакум готов был умереть и умер, приняв огненную смерть, за единый аз, так и я, иерей многогрешный, чту и храню небесную красоту нашего служения. Да не погубиши с нечестивыми душу мою и с мужи кровей живота моего… Омыл руки в свидетельство чистоты моей. Так, Господи! В алтаре, святилище Твоем, изрядно потрудилась София, премудрость Твоя. Нам ли с ней спорить? Ее поправлять? Нарушать дивный лад устроенного ею действия?

Теперь уже он, все круче наклоняя кувшин, щедро лил воду на руки о. Петра…. Нога моя ста на правоте, в церквах благословлю Тя, Господи.

– А дьякон наш куда подевался? – потянув с плеча о. Александра полотенце, спросил о. Петр.

– Этот виноградник, отче, я уже не стерегу…

– Виноградник, – усмехнулся о. Петр. – Скажи лучше – репейник.

– Нина мне говорила…

Зачем? Подробностями житья-бытья непутевого братца не буду отвлекать сердце от предстоящего таинства. Очистившись, не полезу в грязь.

– Что говорила?

– Потом, отец Петр, потом.

И в первый раз предвестием подступающего вдохновения дрогнула душа, когда, взяв с жертвенника дискос, он прикоснулся к нему губами. Священнослужение сродни стихосложению, только выше, безмерно выше! Искупил ны еси от клятвы законныя… И вслед за ним о. Петр целовал дискос, чашу, звездицу, копие и лжицу…. безсмертие источил еси человеком, Спасе наш, слава Тебе.

– Благослови, владыко, – тихо проговорил о. Петр, взяв на себя дьяконское служение.

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, – протяжно, почти выпевая каждое слово, произнес о. Александр.

Брат-священник, в отсутствии брата самого младшего ставший диаконом, ответил ему: «Аминь», и сразу же послышался из храма голос матери Агнии, читавшей Часы.

Сколько помнил себя в этой церкви о. Петр – столько помнил и мать Агнию, и голос ее, при звуках которого в детстве его охватывало ликование, смешанное с каким-то тайным и сладостным ужасом. Отроком кажется лет семи, всех встревожив, однажды разрыдался после причастия, услышав, как мать Агния с правого клироса словно бы протрубила над его головой пророчески-грозные слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…» И никому тогда не смог объяснить – ни матушке родимой, подбежавшей к нему и с усилием подхватившей его на руки (невелик ростом и не толст, но тяжелехонек был мальчик Петр, истинный камень), ни старшему братцу Сашеньке, подростку задумчивому, ни даже родному батюшке, отцу Иоанну, которого любил и почитал наравне с самим Вседержителем, – не сумел рассказать о пронзившем ему сердце восторге, который выразить можно было только слезами. Что в детстве! И ныне озноб внезапно потрясал его, когда Великим постом мать Агния трубным своим гласом возвещала: «…согрешений наших рукописание раздери, Христе Боже, и спаси нас», или в шестом Часе Богородичен: «…много бо может моление матернее ко благосердию Владыки», или по исходу утрени, в первом Часе: «Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякого человека, грядущего в мир, да знаменается на нас свет лица Твоего, да в нем узрим свет неприступный…» И он – как сейчас – с улыбкой думал, что в немощном теле матери Агнии с давних пор должно быть поселился какой-нибудь архангел, скорее всего – страж рая Гавриил, на богослужениях пробуждающий и подымающий к Небу наши полусонные души.

В воспоминание Господа, и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа.

Трижды произнес о. Александр эти слова, трижды благословил просфору и, положив ее на тарелочку, надрезал копием. Яко овча на заколение ведеся.

– Господу помолимся, – негромко и четко сказал о. Петр.

Вот Агнец рождается непорочный, а священнослужитель – повитуха Его. Руки мои – как руки Иосифа благоразумного, принявшего Младенца с благоговением и любовью.

Помыслом не осквернив.

Да узрят царствие Твое… Не оттуда.

Не из той оперы – так, смеясь, говорил родной батюшка, о. Иоанн, сыну своему и моему брату Петру, которому медведь крепко наступил на ухо.

Мой разум мне мешает, ибо священнодействие есть род безумия. Разуму нет места в алтаре. Кто не лишается рассудка от любви к Иисусу сладчайшему, Иисусу невыразимому, Иисусу превечному – тот напрасно принимал великий залог. Сия просфора, матерью Агнией и Анной Петровной, благочестивой вдовой убитого на германской войне офицера, из крупчатки выпеченная…

Мука кончается. Вино на исходе.

Дышат на ладан мука и вино…

…теперь все равно.

О чем я? Господи, помоги и помилуй!

Ладан есть. И лампадное масло. Отец Петр неисповедимыми путями.

Будто бы Святейший благословил по нищете и грехам нашим употреблять сок ягод. Против правил Святых отец. С другой стороны… И нет подтверждения от епархии. Но с другой стороны… Вместо лозы виноградной кустик брусники средь мха. В конце концов, быть того не может, чтобы тайна Преосуществления… Дух дышит, где хочет, и где хочет – добавим – творит, и творит – еще добавим – из чего хочет. Брусника вряд ли пригодна, ибо кисла. Всего лучше подошла бы черная смородина, особенно тот ее сорт, который в огороде у отца Петра.

Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен. Набит стихами, как сундук тряпьем. Боже, очисти меня. Ниспошли на меня Святого Духа Твоего. Сожги меня пламенем Твоим. Освободи меня от ума моего. Просфора для рассудка всего лишь белый хлеб. Возьми немного воды, высыпь муки, обдай кипятком, положи соль и дрожжи… Сей очевидной правды отрицаюсь и припадаю к стопам незримой Истины. В ее сокровищах – сердце мое. И посему: мука с закваской – душа, вода – крещение, соль же есть та, о которой сказано: «Вы соль земли».

Христос рождается.

Христос распинается.

Без Жертвы нет Воскресения.

– Яко вземлется от земли… – громким шепотом говорил между тем отец Петр. – Яко вземлется… Отец Александр, ты что, забыл?!

– Яко вземлется от земли живот Его, – не взглянув на среднего брата, с дрожью в голосе произнес старший.

«Опять, – подумал отец Петр. – Не может без вдохновенья».

– Пожри, владыко, – тихо сказал он, и отец Александр, только что вырезавший из просфоры Агнец, нанес ему глубокую крестообразную рану копием.

Рана смертельная.