– Благословляешь или нет?

– Ну что ты, в самом деле! – с досадой вымолвил о. Александр. – Мы тут Богу служим, а ты…

– Приидите возрадуемся Господеви… – прозвучало с клироса начало третьего антифона.

– Врата! – простонал старший брат, и о. Петр медленно отворил царские врата.

Малое стадо поклонилось открывшемуся алтарю.

С крестом и Евангелием в руках о. Петр спустился с солеи и встал возле приготовленного матерью Агнией аналоя. «Вчера пил, – с тяжелым чувством думал о младшем брате, – рожа опухшая, разит… Именно, именно, – дважды подряд повторил он, гоня прочь мгновенно возникшую в памяти историю двух братьев, один из которых довел свою нелюбовь к другому до последней черты, – как будто не диакон в алтарь пришел Богу служить, а пивной бочонок вкатился и смердит. При чем здесь Авель с Каином! На мать похож. Завели манеру во всякой дряни искать библейский смысл. Ты меня не любил никогда, – с горечью повторил о. Петр слова младшенького. – Я-то тебя, дурака, хотя бы ради покойницы нашей мамы, души в тебе не чаявшей, еще и теперь люблю, но Бога – больше!»

Однако предстояло ему исповедовать.

Желавший разговора с ним господин, в котором о. Петр, приглядевшись, признал бывшего директора сотниковской гимназии, терпеливо ожидал своего часа возле иконы святого Пантелеимона; за ним в черном платке и в черном же и длинном, наподобие монашеской мантии, пальто стояла Лена Калашникова, раба Божья, мечтающая о монастыре. Ей сказать: в миру теперь, милая, твое послушание. Этой власти монастырь, как кость в горле. Вон и до Лавры преподобного Сергия добрались. А дружок милый, однокашник семинарский, Вася Глаголев, отец Василий, из Ярославля с попутным человеком письмецо прислал: ужас! Все монастыри в городе и вокруг разорены, братию кого выгнали, кого посадили, а кого просто убили. Сестры в советах полы моют и комиссарам портки стирают.

И к нам грядет.

И катит, и катит на Русь черная туча, антихристово порождение, новая смута, и от невиданного доселе зрелища умирающей Родины безысходной тоской сжимается сердце. Боже правый, дай силы мрачную сию ночь превозмочь и покаянной молитвой встретить радостное утро Твое.

– Сюда подойдите, – призвал о. Петр двух сегодняшних исповедников и, обратившись к алтарю, начал привычным, как дыхание, но всегда торжественно-волнующим возгласом: – Благословен Бог наш…

«…и во веки веков…», – услышал он позади шепот Лены Калашниковой и произнес, перекрестившись: «Аминь».

– Царю Небесный, Утешителю… – вполголоса молился о. Петр, и раба Божия за его спиной ему умиленно вторила:

– …Сокровище благих и жизни Подателю…

– …прииди, – молился о. Петр, и словно эхо с великой надеждой отзывалось в душе: «прииди!», —…и вселися в ны, – говорил он, и душа, в который раз за сегодняшний день освобождаясь от скорбей и тревог, доверчиво вверяла себя Создателю со смиренной, но настойчивой просьбой спасти ее, укрыть от огненного ветра, уже проникшего в сердцевину русской жизни. И души тех двоих, ожидающих исповеди, прибегающих к таинству покаяния, готовых открыть перед Богом сокровенные свои помыслы, обличить собственные грехи и робко вымолвить свои упования, – любовью и милостью Твоей спаси их, Блаже.

Очистив всех, к Тебе припадающих, всех спаси.

– Отче наш! – взывал он, и в груди его становилось все горячей, и сердце билось часто и сильно.

– …да святится имя Твое, – от полноты сердечной вздыхала позади мечтающая о монашеской жизни Елена.

– Жертва Богу – дух сокрушен, – падали из его немеющих от счастья губ чудные слова покаянного псалма. И где нам силы брать, как не в молитве?! Как Антей – к Земле, так мы – к молитве, к этой нити спасительной, которой Небо удерживает нас от погибели в волнах нескончаемого потопа.

– Се, чадо, – повернулся он к двум пожелавшим сегодня принести Господу свое сокрушенное сердце, – Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…

Лена, голубка чистая… Что тебя отяготило? Что лоб свой страдальчески наморщила? Гнетет тебя не воплотившееся твое стремление? Поберегись, чадо милое… И ты, человек незнакомый. Предан ли ты Спасителю или холоден к Нему, добр или жесток, жива ли душа твоя, корчится ли еще в ей самой неясной тоске или окаменела уже и лежит диким валуном, недоступная ликованиям и скорбям, – но ты пришел, и спаси тебя Христос. Ибо всякий человек на исповеди – приношение на духовный жертвенник и радость Отцу. Ни стыда не должно быть, ни боязни, ни попытки утаить даже самую малость. Есть ли смысл скрывать от Того, Кто все видит и знает? Не смущайся, не ведай ни в чем сомнения и верь, что Господь наш Иисус Христос тебя простит. Он с нами, Он здесь, Он слышит слова наши, читает все помыслы наши и с Креста своего открывает всем нам врата Жизни Вечной. Храм наш – дом Его, где Он нас принимает и приглашает к трапезе Своей. А я всего лишь честный посредник, чуткий собеседник и, ежели желаешь, помощник тебе на трудном пути покаяния; свидетель, готовый подтвердить Небесам искренность твоего исповедания. Говори мне – и я со вниманием выслушаю; спрашивай – и, Бог даст, я отвечу; но ничего не таи. Здесь тайна лишь усугубляет грех. Худо тебе, чадо мое? Сознание греха теснит грудь или чувство богооставленности? Думаешь, может быть: была некогда и у тебя живая связь с Господом, но перетерла ее твоя непутевая жизнь? Плачь и рыдай – но не казни себя до смерти. Ибо не суд тебя ждет, а милость Создавшего всех; не приговор – а любовь; не пытка – а лечение твоих наболевших язв. Придя в лечебницу, неужто захочешь покинуть ее не исцеленным?!

Отец Петр умолк. В узких окнах храма яркой голубизной сверкало ледяное небо, маленький хор уже пропел «Трисвятое», и Николай, выйдя на солею, пророкотал: «Вонме-е-е-м».

Глотка здоровая.

К его глотке еще бы и страх Божий.

Пусть только осмелится подойти к Чаше.

Евангелие возьмет и будет читать. Руками грязными и устами грязнейшими.

Из алтаря прерывающимся, слабым голосом ответил о. Александр:

– Ми-и-ир все-е-ем.

– И духови твоему, – ясно и грозно отозвалась мать Агния.

– Прему-у-удрость, – еще ниже взял Николай, и его долгое «у», как тяжелый шар, прокатилось по храму, вызывая восхищенные улыбки малого стада и тихий звон стекол. Григорий Федорович Лаптев неодобрительно покачал головой. В самом деле: разве архиерейская служба у нас сегодня?

– Прокимен, глас восьмый, – трубой архангела оповестила мать Агния. – Во всю землю изыди вещание их, и в концы вселенныя глаголы их.

Григорий Федорович поднял и резко опустил руки, и хор повторил:

– Во всю землю изыди вещание их…

– Иди, не робей, – с улыбкой подозвал о. Петр Елену. – А вы, – сказал он бывшему директору гимназии, – подождите немного. Ну, с чем пришла?

– Батюшка, – умоляюще прошептала она, – поговорите с отцом Александром… Пока пост, пусть он меня пострижет. И мать Лидия его просит…

– К Евреям Послания святого апостола Павла чтение, – торжествуя, объявила мать Агния, и Николай тотчас проревел, багровея:

– Во-онме-ем…

– Братие, – сильно и молодо произносила Агния, – итак, не оставляйте упования вашего, которому предстоит великое воздаяние…

– Игуменье не о тебе просить, а о насельницах думать… как их уберечь.

– А Богородица?! – тихо изумилась раба Божия Елена, с укором взглядывая на о. Петра. – Она управит.

– Видишь ли, – он говорил медленно, отыскивая слова, которые бы поколебали ее отчаянное упорство, – ты верно сказала, что Богородица управит. На Сына Ее и на Нее, – о. Петр перекрестился, – и на святых заступников все упование наше в нынешние страшные времена. Но мы и сами-то должны вот этим, – он коснулся пальцем сначала своего, а затем ее лба, – хоть чуть-чуть варить? И понимать Богом нам данным разумом, что эта власть Церкви вообще и монастырям в том числе объявила войну не на жизнь, а на смерть! Вокруг погляди. В Сангарском вот-вот беспризорников поселят. В Рождественском какую-то коммуну устроить хотят. Представь. К тебе в келью входят молодцы с винтовками и велят, чтобы в единый час духа твоего здесь не было! И хорошо, если только выгонят… Желаешь в невесты Христовы? Благословляю. И отца Александра о твоем пострижении просить буду – но тайном. И жить тебе, молиться, Господу и людям служить не в монастыре – в миру.