Освободить площадку. Время слов миновало. На кремлевских курантах пробил час дела. Час дела настал… и так далее, в духе Макарцева. Фавн изнемогает от похоти. Ржет и бьет копытом. Пожилая нимфа течет любовным соком.

Совершив над собой усилие, Сергей Павлович поднялся.

– Здоровью русскому полезен свежий воздух. Удобства во дворе. При свете звезд, так сказать. И вам, Анна, простите, не знаю, как по батюшке…

Она молчала.

– Скрывающий родного батюшку не уверен в пятом пункте. Нам скрывать нечего, мы русские, с нами Бог! Анна без отчества, дама без отечества, позвольте вас пригласить прогуляться по темным аллеям. Вас не смущает мое приглашение и мое общество?

– Не смущает, – ответила она.

Накрапывал дождь, было тепло по-весеннему. Ветер нес из близкого леса влажный свежий запах прелой листвы. Далеко друг от друга слабо светились туманно-желтые нимбы редких фонарей. Стоило Сергею Павловичу и Ане всего лишь на десяток шагов отойти от порога «Ключей», как густая темнота обволокла их. Ни звезд, ни луны не было на черном небе, по которому с тревожной быстротой плыла одинокая красная точка.

– Что это? Самолет? – спросила Аня, и Сергей Павлович скорее угадал, чем увидел, движение ее руки, указывающей вверх, в небеса.

Он поднял голову, качнулся и вяло сказал:

– Спутник. – Его мутило. – Мне следует, – выдавил он, – пойти к пруду и утопиться. Или вы меня… как Герасим – Му-му. Никто не пожалеет, я вас уверяю.

Она расхохоталась.

– Господи, как смешно! Вы – Муму, а я – Герасим. Нет, вы только представьте!

– Мешающих водку с портвейном без суда предавать смертной казни, дабы отсечением головы избавлять их от страшных мук. Кто за? Единогласно.

– Я против. Пусть мучаются, но живут.

– Доброе сердце, – отозвался Сергей Павлович. – Теперь усадите меня, иначе я рухну на грудь матери-сырой земли. – Он подумал и добавил: – Или на вашу.

Идея вдруг показалась Сергею Павловичу чрезвычайно заманчивой.

Носик длинноват, но в данном случае это не имеет значения. Милая девушка, утешение озябшей души и дрожащего тела, целительница любовной проказы, проевшей все мое существо, источник покоя и тепла, обогрей заблудившегося путника. Хмель выходит, кровь стынет, еще немного – и я провалюсь в ледниковый период. Девица милосердия, вытащи меня с поля боя, уложи рядом с собой на постель из опавших листьев и накрой одеялом из ельника. Как священник, своим дождем окропит нас сострадательная природа, лес прошелестит над нами свой тихий «аминь», а ночь ударит в безмолвный свой колокол.

– Да перестаньте! – говорила Аня, обеими руками пытаясь оттолкнуть от себя Сергея Павловича и отворачивая лицо от его губ. – Перестаньте, прошу вас! Слушайте, если вы – фавн, то, во-первых, вы пьяный фавн, а во-вторых, я не ваша толстозадая нимфа!

«Пьяный фавн» и особенно «толстозадая нимфа» оскорбили Сергея Павловича. Отступив на шаг, он грузно сел на оказавшуюся рядом скамейку.

– Ну и вали, – сказал он злобно. – Кому ты нужна… Дура.

Затем он с обидой вслушивался в звук ее торопливых шагов. «Бежит. – Сергей Павлович презрительно усмехнулся. – Не хочет. Не по нраву».

Дверь вдалеке проскрипела и гулко хлопнула. Сергей Павлович закурил, но после первой затяжки выбросил папиросу: голова пошла кругом. Он прилег на скамейку – но над ним тотчас завертелось черное небо, а твердое ложе поплыло из-под спины. Он выругался, поспешно встал – и во время. Его вывернуло. В короткие промежутки между приступами рвоты, отплевываясь и бормоча проклятия, с покорностью раба он принимал прошедший день в качестве символа всей своей жизни. «Как дерьмо в проруби», – тихо выл Сергей Павлович и стонал от новых позывов.

Наконец, его отпустило. Он вытер выступивший на лбу холодный пот и побрел к дому. Ступая с преувеличенной твердостью, он прошел мимо дежурной в белом халате, с усмешкой ему вслед посмотревшей, поднялся по темной лестнице на второй этаж и не без труда разыскал свою комнату. Ему оставалась теперь самая малость, крохотное усилие, последний шажок, и он уже предвкушал блаженство, которое сулили ему продавленная койка, жалкое одеяло и чугунный сон до позднего осеннего утра. Сергей Павлович поднял руку, чтобы толкнуть дверь, – но тут же замер в странной позе памятника.

Там могучий старик любовной пыткой терзал несравненную, в лад ему отвечавшую протяжными вздохами. Изредка он рычал, как лев, который после удачной охоты с победным рыком кладет свою мощную лапу на трепещущую в предсмертных судорогах лань.

Сергей Павлович повернулся и на цыпочках (зачем? – он и сам не смог бы объяснить), взмахивая руками, чтобы поддержать и без того непросто дающееся ему равновесие, двинулся прочь от двери, не утаившей превращения деликатнейшего Зиновия Германовича в паровой молот размеренных совокуплений. Ночевать, судя по всему, предстояло на улице. Собаке – собачья жизнь.

Проникнув в комнату под утро, Сергей Павлович спал почти до обеда. Проснувшись, он долго смотрел на Зиновия Германовича, сидевшего за столом с книгой в руках. Книга, очки на носу, серая сванская шапочка на лысой голове – вся эта идиллическая картина наслаждающегося заслуженным отдыхом труженика явилась бы своего рода повесткой в суд для всякого, кто осмелился бы предположить, что скромный старик ночь напролет предавался пороку.

В висках стучало, в затылке ломило, во рту стояла вонючая лужа. Со стоном поднявшись, Сергей Павлович мрачно поздравил Цимбаларя со славной победой, хлебнул чая из термоса, натянул резиновые сапоги и сказал, что отправляется в лес. «Не уходите далеко! – напутствовал его Зиновий Германович. – Леса тут довольно глухие. А сейчас, к тому же, быстро темнеет!»

В лес, в лес! Довести одиночество до предела. Извлечь, наконец, душу из провонявшего сундука плоти, придирчиво ее осмотреть, выслушать, просветить и определить: поддается ли еще лечению или болезнь уже в последней стадии.

Желтизна кожных покровов как признак торжества злокачественной опухоли над здоровыми силами организма. За сорок один год я пожелтел изнутри. Табак, бездарная женитьба, зачатое в нелюбви дитя, бесконечный «Беломор», «Скорая помощь», инфаркты, инсульты, кровотечения, кровосмешения, суициды, иногда водка, Людмила, Мила, милый человек, родная моя, любовь моя первая и последняя, глаза и лицо мое, незатухающая страсть моя, пьянство, гибель, трясина, сознательное самоуничтожение, бунт, бегство, теперь всего лишь Орловская Людмила Донатовна, поклон при встречах, мертвый звук, сожженные годы, не жалею, не плачу, сам не зову и к ней не пойду, папиросы – две пачки в день, берегите здоровье – не курите до мундштука, взрослая дочь, дай денег, безумная жалость, чувство вины, нет прощения, ничем не откупишься, логово отца, «Шакал», набитый долларами, бесприютность, покинутость, для Вселенной никакого значения, в трубу дымом или в землю прахом.

Отчаяние.

Он отмахал уже прилично. Миновав пруд, в который каждое утро исправно нырял Зиновий Германович, он прошел первый, мелкий, лиственный лес, завершавшийся болотцем и мертвым березняком. Сергей Павлович обогнул болотце, продрался сквозь кустарник и очутился на опушке. Плавно поднимающееся к горизонту просторное поле открылось ему – с проселком слева, стеной леса справа и невысоким холмом посередине. Пока Сергей Павлович стоял, осматривался и ощупью вытягивал из пачки папиросу, обложившие низкое небо серые облака потеснились, меж ними проглянул кусочек лазури, затем выплыло солнце, пепельная печальная дымка мгновенно опала, и все вокруг тотчас просияло щемящим прощальным светом уходящей осени. С внезапно сжавшимся сердцем и выступившими на глазах слезами Сергей Павлович сосредоточенно созерцал темную, с отливом синевы зелень плотно стоящих вдали елей, желто-коричневую глину разбитого и залитого ночным дождем проселка, отливающую серебром старую стерню, уже сморщившиеся кровяные капли ягод на голых ветвях рябины… Добывая себе пропитание, азартно долбил дятел. «Трудись, милый», – сказал ему Сергей Павлович и через поле побрел к холму, на котором теперь ясно был виден крест, окруженный оградой.