…На совещании в кабинете И. В. Сталина вечером 24 июня я докладывал о полетах финских и немецких самолетов над Ханко, о бомбардировке наших кораблей в Полярном и не только о сосредоточении немецких войск на финско-норвежской границе (об этом правительство знало раньше), но и о том, что они продвигаются по финской территории к нашим границам.
Вот эта деталь «в кабинете И. В. Сталина» свидетельствует о том, что, скорее всего, совещание происходило без участия вождя, иначе Кузнецов написал бы: «на совещании у И. В. Сталина».
Член Политбюро, Первый секретарь ЦК КП(б)Украины, член Военного Совета ЮЗФ Н. С. Хрущев (цит. по [126, c. 95–96]:
Когда мы получили сведения, что немцы открыли огонь, из Москвы было дано указание не отвечать огнем.
Скорее всего, речь идет о каком-то неизвестном указании, так как в боевых директивах № 2 и № 3 такого указания нет. Это перекликается с указанием не стрелять по пролетающим немецким самолетам, о котором упоминал Микоян.
…Это было странное указание, а объяснялось оно так: возможно, там какая-то диверсия местного командования немецких войск или какая-то провокация, а не выполнение директивы Гитлера (интересно, такое объяснение было дано в самом указании или это последующие размышления на тему? – А. О.). Это говорит о том, что Сталин настолько боялся войны, что сдерживал наши войска, чтобы они не отвечали врагу огнем…
Война началась. Но каких-нибудь заявлений Советского правительства или же лично Сталина пока что не было. Это производило нехорошее впечатление. Потом уже, днем в то воскресенье, выступил Молотов. Он объявил, что началась война, что Гитлер напал на Советский Союз…
То, что выступил Молотов, а не Сталин, – почему так получилось?
Сталин тогда не выступил. Он был совершенно парализован в своих действиях и не собрался с мыслями. Потом уже, после войны, я узнал, что, когда началась война, Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков (а как же долго будивший вождя при первом сообщении о войне начальник его охраны? – А. О.).
Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…». Буквально так и выразился. «Я, – говорит, – отказываюсь от руководства», – и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на «ближнюю» дачу. «Мы, – рассказывал Берия, – остались. Что же делать дальше?
После того как Сталин так себя показал, прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым (хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время он находился в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии). Посовещались и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности (вполне возможно, что под «поехать» имелось в виду «полететь в Сочи». – А. О.), использовать его имя и способности для организации обороны страны.
Когда мы приехали к нему на дачу (в Сочи ведь тоже была его дача, и не одна. – А. О.), то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался (скорее всего, Берия это говорил, чтобы подчеркнуть свою роль в этот опаснейший для страны момент, а Хрущев повторял, чтобы принизить Сталина. – А. О.). Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать все, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришел в себя. Распределили мы, кто за что возьмется по организации обороны, военной промышленности и прочего.[28]
Вполне возможно, что отъезд вождя за несколько дней до начала войны в отпуск в Сочи стал самым ярким подтверждением для всех его соратников, генералитета, а также для мировой общественности, что ни о какой войне не может быть и речи, если сам Сталин спокойно уезжает в отпуск. Этим он как бы дал свою личную гарантию правильности проводимой им политики «недопущения провокации» в условиях опасной концентрации войск СССР и Германии вдоль госграницы.
Когда же началась война и Сталину не удалось свести ее к локальному конфликту, его пребывание вне Москвы становилось для него с каждым днем все более опасным. Он сам, возможно, и подкинул по ВЧ Молотову или Берии идею организовать «несанкционированную» поездку к нему членов Политбюро. Их ведь в Москве было меньшинство: четверо из девяти – Молотов, Ворошилов, Микоян и Каганович. А в Сочи находились Сталин, Жданов, почти наверняка Андреев, возможно и Калинин. Выездное заседание Политбюро в этом случае имело кворум.
Похоже, что вождь очень точно подобрал соответствующую случаю историческую параллель – отъезд из Москвы Ивана Грозного во время Ливонской войны в Александрову Слободу и приход туда народа с нижайшей просьбой вернуться назад.[29] Тогда прилетевшая в Сочи к Сталину группа членов и кандидатов Политбюро выступала не в роли коллегиального руководящего органа партии, требующего от Сталина отчета за его предвоенные действия, а в роли народа, зовущего вождя назад в столицу к делам. В таком случае вполне естественны были гнев и даже депрессия вождя, военачальники которого не сумели избежать провокации на границе и теперь бездарно проигрывали войну противнику.
Не исключено и то, что они, отлично знавшие своего «хозяина», подгадали к моменту его возвращения и обмен посольств СССР и Германии (начавшийся со 2 июля) с прекращением на это время авианалетов на железные дороги южного направления. Показательно, что первая бомбежка Москвы была произведена 21 июля 1941 г., а первая бомбежка Одессы 22 июля – сразу же после обмена посольств на границах Турции (между прочим, в речи Сталина 3 июля Одесса им ошибочно перечислялась в числе городов, уже подвергавшихся бомбежке немецкой авиации).
Я не сомневаюсь, что вышесказанное правда. Конечно, у меня не было поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед началом войны.
Непонятно, что Хрущев хотел этим сказать – то ли, что он видел, как Сталин боялся войны и делал все, чтобы ее оттянуть, то ли, напротив, как он брал все на себя, подчеркивая, что только он владеет ситуацией и за все отвечает.
Управделами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев:
(Рассказывая в своей книге «Сталин» [103] о том, как драматично проходил в Кремле первый день войны, Эдвард Радзинский приводит отрывки из книги воспоминаний «В грозное время» Я. Чадаева – управляющего делами Совнаркома, которому Сталин якобы поручил «вести краткие записи всех заседаний Правительства и Политбюро, проходивших в его кабинете». Радзинскому удалось прочесть их в рукописи в годы перестройки «в секретном фонде Архива Октябрьской революции».)
Чадаев: «Я мельком видел Сталина в коридоре.[30] Вид у него был усталый, утомленный. Его рябое лицо осунулось. В первой половине дня Политбюро утвердило обращение к советскому народу. В 12 часов его зачитал Молотов…
В кабинете Молотова он (Сталин. – A. О.) сказал Деканозову – бывшему послу в Германии: «Детеныш утки уже в яйце знает воду, а вы ведь тертый калач. В личных разговорах со мной вы утверждали, что раньше 1942 года не следует ожидать нападения… Как же вы… Словом, надежды на вас не оправдались!
28
Конечно же Хрущев в своих мемуарах делал многое, чтобы скомпрометировать Сталина, странное поведение которого в первые дни войны давало серьезные поводы для домысливания. Однако надо признать, что многие факты, упоминаемые им, соответствуют действительности. Поскольку сам Хрущев не был участником и очевидцем всего происходившего в начале войны в Москве, он ссылался на рассказы Маленкова и Берии. А первый из них вполне мог выступить с отрицанием хрущевской версии, так как во время написания его мемуаров еще был жив и отстранен Хрущевым от дел (свои воспоминания Хрущев надиктовал в 1969—71 гг., а Г. М. Маленков умер в 1988 г.). Второй же – Л. П. Берия – в своей записке из тюремной камеры от 1 июля 1953 г., в отчаянии обращаясь к вчерашним товарищам по Политбюро, писал, в частности, Молотову: «Вячеслав Михайлович! <…> Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче Вы вопрос поставили ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей родины (скорее всего, это надо понимать так, что во время разговора по телефону Сталин был на «дальней» даче, «ближнюю» прибавили для маскировки, а главное, после этого разговора Молотов почему-то не побежал выполнять указания вождя, как обычно, а «поставил вопрос ребром» у себя в кабинете. Из этого следует, что на просьбу вернуться в Москву вождь ответил отказом, иначе зачем «немедленно организовывать центр»? – А. О.), я Вас тогда целиком подержал и предложил Вам не медля вызвать на совещание т-ща Маленкова Г. М., а спустя небольшой промежуток времени подошли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали (а точнее – полетели. – А. О.) к т-щу Сталину и убедили его [о] немедленной организации Комитета Обороны страны со всеми правами…» [71, с. 76].
29
Недаром для доведения этой параллели до советского народа уже в 1942 г. по указанию Сталина великий режиссер С. Эйзенштейн начал работу над фильмом «Иван Грозный», в 1944-м вышла его первая серия (отмеченная Сталинской премией 1 степени), а в 1946-м – вторая, которая немедленно была запрещена.
30
В своей книге «Говорят сталинские наркомы» Г. А. Куманев, лично беседовавший с Чадаевым и читавший его воспоминания «В грозное время», также приводит этот эпизод, начиная словами: «Утром 22 июня» и далее по тексту [69, c. 480].