— А это «белый кальвиль», зимний. — И Чумакова протянула ему такое красивое, прямо-таки игрушечное яблоко, что Сереже захотелось им поиграть. Золотисто-желтая кожица издавала нежный запах.

— А эти румяненькие — «синапы», — продолжала объяснять Чумакова. — Они у нас до самой весны сохраняются. Мы ими на Новый год елки убираем…

Но Сергею надоело ее слушать, и он перебил ее:

— А куда деваете яблоки?

— Да сдаем же, чудак какой! В Москву, в Ленинград посылаем, на консервный завод сдаем, у нас же план какой громадный. А что на трудодень получаем, то сушим, узвары варим, в шинкованную капусту закладаем.

— Квас и брагу варим, — деловито добавила тетя Нюся. — Дай ему «Наполеон», сочней будет.

Чумакова протянула ему самое некрасивое яблоко.

— А почему «Кутузова» нет? — спросил Сергей, поднимаясь на локоть. — «Наполеон» почему-то есть, а «Кутузова» нет.

Тетя Нюся искоса глянула на него и, вынув из кармана своей синей куртки папиросы, опять закурила, лихо сдвинув на ухо фуражку железнодорожника.

— Потому как это французское яблоко, — нехотя сказала она, затягиваясь дымом.

— Какое же оно французское, если растет в Крыму? — не унимался Сергей. — А «гитлера» у вас нет? — сострил он.

Чумакова хихикнула, а тетя Нюся отвернулась от него, как от пьяного.

— Дрозды и скворцы прямо меня замучили, — как к взрослой, обратилась она к Зине. — Сегодня штук сорок настреляла, плов приготовила, — заходи, угощу, — а все летят и летят, окаянные.

— Уй, тетя Нюся, тебе что ни говори, никогда не слушаешь! Говорили тебе — ставь силки.

— Да ну вас! У меня же не тот… не заповедник. С зари самой как начнут ходить то бригадиры, то агроном, то председатель, то из района кто-нибудь… Чтоб они так за своими детьми смотрели, как за моими яблоками! То им покажи, то расскажи… Эй-эй! Тут ходу нет! — погрозила она кулаком кому-то, вероятно нездешнему человеку, пытавшемуся пройти в сад берегом пруда. — Понаехали помощники, — пробурчала она неодобрительно, — а чему помогать? Черешня отошла, вишня — то же самое, яблоки, груши не доспели, а косить они разве обучены? Нам бы косцов и жней десятка два, был бы толк.

Хрустя сочным и до боли в скулах остро прохладным яблоком, Сергей рассеянно слушал тетю Нюсю.

— Понадеялись на машины, — продолжала она, — а кого ни спроси: «Жать умеешь?» — «Что вы, что вы!» — говорят. Заместо того чтобы жать учиться, только в кино и заладили. Я твоему батьке, Зинка, который раз говорю: «Добегаешься ты, Борис, с драмкружком, что выгонят тебя со всем твоим театром».

— Зин, а мы много колосков собрали? — перебил Сергей рассказ сторожихи, показавшийся ему скучным и длинным.

— Чего там собрали! — пренебрежительно отмахнулась Зина.

— Эта наша Муська знаменитая чего только не выдумает! — покачала головой тетя Нюся. — Все ей мало, все ей чего-то не хватает. Взяла по сто тридцать — и помалкивай…

— По сто тридцать пять, — поправила Зина.

— Ай, идите вы! Сроду у нас таких урожаев не было. А тут еще суховеи замучили — запалилось зерно. Это ж учитывать надо тоже… Степь же, глядите, — одна степь, жара, ветры. Да на такую природу какую хочешь скидку надо дать… Твой-то когда вернется? — спросила она Сергея. — Узнать бы, как хлеб сдали.

— Не знаю, — ответил Сергей. — Как сдаст, так вернется.

— Отцы пошли! — покачала головой тетя Нюся. — Я б таких отцов… — И, повесив через плечо берданку и кликнув сонного пса, кряхтя, пошла берегом в глубь сада.

Зина шепнула Сергею:

— Хочешь, искупаемся один раз?

— А можно?

— Что за глупость такая! Мы все тут купаемся. — И, одним махом сбросив с себя купальный костюмчик, она, приплясывая, побежала в воду.

Сергей заторопился за нею.

Вода оказалась удивительно теплой, совсем не такой, как в море, и дно мягкое, без камней.

— Вы у себя фантики собираете? — вертясь и кувыркаясь в воде своим гибким тельцем, спросила Зина.

— Конечно, собираем. У меня сколько их! (Речь шла об этикетках с бутылок и конфетных обертках.) Мы когда со школой на черкасовское движение ходили, я с мальчишками менялся…

— А у нас черкасовское движение уже кончилось! — с довольным и гордым видом сказала Чумакова. — Мы всю-всю школу сами восстановили!

— Школу — это что! А мы целый парк сделали, где пустырь был.

— И деревья посадили?

— И деревья, и цветы, и дорожки сделали…

— Одни мальчики?

— Нет, взрослые тоже помогали… — небрежно заметил Сергей, собираясь рассказать о своем трудовом героизме, но в это время с улицы к пруду съехал на велосипеде молодой человек в полотняном костюме, с тюбетейкой на бритой голове. Он ехал, громко распевая, как артист.

— Зин, а это кто? — спросил Сергей.

— Это товарищ Семенов… То-ва-рищ Се-ме-нов! — пронзительно вскрикнула Чумакова, подпрыгивая в воде и махая руками. — Вы к нам, да? Идите купаться, я вам что сейчас расскажу!

Семенов спрыгнул с велосипеда, осторожно положил его на траву и стал деловито раздеваться, досвистывая то, что он не успел пропеть.

— Ты что же это, Чумакова, в пруду прохлаждаешься, когда все ваши на работе? — сурово спросил он, сбрасывая через голову рубаху. — Это как же, милая моя, называется?

— А я работала, я, честное мое слово, работала, товарищ Семенов! А потом меня Бабенчиков отпустил, потому что вот этого мальчика — он сирота, приехал с автоколонной — солнцем ударило, а теперь я к нему приставлена, потому что он слабый…

— Ага, — сказал Семенов, подтягивая трусы и входя в воду, — значит, ты за медицинскую сестру? Какие приняты меры?

Сергей с интересом наблюдал за Семеновым. Очевидно, это и был тот самый Семенов из райкома комсомола, о котором он уже слышал вчера и сегодня, но как-то не сразу укладывалось в голове, что начальник может быть таким молодым человеком и способен купаться вместе с ребятами.

— А меры мы еще не принимали, — бойко рапортовала Зина. — Вот искупаемся, тогда я его сведу к Марье Николаевне на медпункт. Яблоко я ему дала — вот что еще было.

Несколько раз окунувшись и растерев тело руками, Семенов приблизился к Сергею.

— Чей же ты будешь? — спросил он. — Я всех ваших уже знаю, только что видел их на ссыпном.

— Он Емельянова сын, — скороговоркой доложила Зина.

— Андрея Васильевича сынок? — переспросил Семенов. — Хороший он у тебя человек, замечательный! Десять ездок за половину дня сделал. Молодец! Здорово нам помогает. Ну, а ты что делал?

— А я, товарищ Семенов, — сказал Сергей с тем особенным чувством доверия к собеседнику, которое возникает у детей от ощущения необычайной человеческой правдивости и чистоты его, — а я с утра голодный. Потом меня пчела укусила, а когда я колоски собирал, меня солнцем ударило, а потом эта Зинка меня в пруд затащила, когда мне холодно…

Он не знал, расплакаться или возмутиться.

— Э-э, да, ты, я вижу, геройский парень! — Семенов схватил Сергея под мышки и, приподняв, поволок на берег. — С утра голодный, а между тем колоски собирал… Тетя Нюся! Угостите чем-нибудь голодающих!

Зина, неожиданно почувствовав себя виноватой во всех бедствиях Сергея, вяло плелась сзади, но при последних словах Семенова оживилась:

— У нее скворцы с рисом, — сказала она шепотом. — Сбегать? Может, принести, а?

Подхватив с земли свой купальный костюмчик и прыгая на одной ноге, она на бегу влезла в него. Мокрая и блестящая, как лягушонок, она была сейчас такая приятная, что Сергей чистосердечно раскаялся в своей жалобе на нее.

— И Бабенчикова позови! — крикнул вслед ей Семенов и стал закутывать Сергея в свой полотняный пиджачок, одновременно растирая ему ладонью спину и что-то приговаривая о Сережиной стойкости.

Тетя Нюся стояла поодаль, куря свой «Беломор».

— Вот из таких самые отчаянные и получаются, — сказала она, пуская дым через нос. — Без отца, без матери, не знай где крутится, а потом чего с него спросишь? «Я, говорит, сам себе хозяин…» Да ты на голову ему кепку надень… Вот так. И не три — спину протрешь. Это ж все ж таки ребенок, не велосипед… Ну, какие новости, рассказывай…