Спутаны сосен янтарных стволы,

Мечутся белок рыжие стрелы

И на песках — ослепительно белых —

Серые спят валуны.

— Перевод лучше, чем оригинал.

Поводил корявым пальцем по присохшим пятнам на обложке:

— Это кровь владельца? Ты решил меня напугать?

— Это кровь моего друга. Когда… его убили, книжка выпала. Я ее поднял — не заметив, что рука в крови.

Какое-то время Лебедь смотрел на Ивара, приподняв округлые брови. Пухлые губы кривились.

— Руки лучше обагрять кровью врагов, верно? Слушая тебя, взрыдать хочется от умиления. Но я не буду.

— Почему?

— Заставить человека признать свои грехи — все равно что с ветряными мельницами воевать.

— И много их у тебя? — краем губ улыбнулся Ивар.

— Мельниц или грехов?

Князь откинулся к спинке кресла и от души рассмеялся.

— Ты тоже садись.

Кара-д-Анхель расправил ладонь:

— Как можно! Я тебе мебель испорчу!..

— Садись!!

— Ты так же упорен в проповеди слова Божьего?

Ивар положил локти на стол, подпер скулы руками:

— Это для тебя важно? Пусть судят люди.

Варкяйский Лебедь обнажил гнилые зубы:

— Люди? Люди спят. И зрят в тебе воина Господа в сиянии брони. Но однажды они проснутся и подойдут ближе — и что они увидят тогда?

Он потянулся через стол, погладив бархат консульского рукава, заскорузлыми пальцами поворошил на запястье кружево.

— Есть ли море за пеной?

— А как думаешь ты?

Варкяйский Лебедь покрутил головой.

— Разве мы о том говорим? Твои люди спрашивали меня, перепилил ли я доску лесов, чтобы камни упали.

— А ты перепилил?

Поэт фыркнул. Ивар сгреб со стола допросные листы, взвесил на руке и, подойдя к очагу, бросил на угли. Жар нарисовал на листах коричневую кайму, помедлил, выел середину и взвился ярким пламенем.

— Нет!!

Князь оттолкнул Кара-д-Анхеля, тянущего руки в огонь. Силой заставил сесть. Подумал, не выплеснуть ли на него воды из кувшина. Поэт мелко трясся, точно в припадке.

— Однажды… однажды скажут — я продался тирану. Вера должна идти из души, а навязанная извне — это уже от лукавого. Проповедуй ты слово Господне босиком и в рубище — я бы тебе поверил.

Кястутис отвернулся, поворошил угли кочергой. И ответил задумчиво:

— Я не Бог, чтобы мне верили.

Глава 39.

1492 год, август. Настанг и окрестности.

Расставленные в церквях ящики для анонимок начали приносить свои плоды, и порой плоды эти главу тайного сыска весьма озадачивали. Вот и в это сухое августовское утро, дыша кабинетной пылью, дон Болард барон Смарда пытался сообразить, о чем идет речь в доносе. Донос был грамотен и каллиграфически безупречен, поскольку писался приятелем Элайей лично под диктовку доносителя. Уж чей-чей, а почерк приятеля барон знал.

Подпись священника также удостоверяла, что "со слов почтенного такого-то записано верно, что этот почтенный приложением пальца подтверждает". А вот содержание… Не то чтобы Болард был кровожаден, но этот конкретный документ вызывал в нем неосознанное желание палец доносчику отрубить. Равно и все остальные. Чтобы не прикладывался и занятым людям не морочил головы. Что означает, например, "плясала на столе в голом виде, а как снизу поглядеть, под юбкой ничего и не было"??

Болард затряс звонком, призывая дона Марию, чтобы отправить его за Элайей и за ревностным прихожанином, умудрившимся столь запутать дело. Пусть отвечают. Время ожидания барон потратил, вертя бумажку так и этак. Речь в доносе шла о некоем трактире в столичных окрестностях, вертепе непотребства и разврата, каковой выражался в ежедневных плясках голой девки на столе, отовсюду собиравших народ. А под юбкой у девицы ничего не было: ни ног, короче, ничего. Просто японская лиса-оборотень. В задумчивости дон Смарда взглянул на двери и понял, что пора подвязывать челюсть. Как покойнику. Доносчик был не просто почтенный. Он донельзя напомнил Боларду медсестру из детства: та могла левой рукой «выжать» тумбочку, а в двери пролезала только боком. Двери в присутствии оказались шире, чем в больнице, и мужик вошел передом, неся перед собой перепоясанное шелковым шарфом упитанное брюхо и мелко кланяясь головой. За мужиком виднелась встрепанная шевелюра Элайи.

— Ну!! — Болард вознесся над столом, потрясая доносом. — Что вы имеете сказать по поводу этого?!

Доносчик отер потный лоб и начал нудно объяснять то, что Болард и без него уже знал. Барон слушал, подпирая ладонью острый подбородок, стараясь не расхохотаться от лихих подмигиваний священника. Затем грянул кулаком по столу. Мужик икнул и заткнулся.

— Но юбка все-таки была? Вот вы пишете: "Под юбкой"…

— Не знаю, добрый господин!

— Но тут с ваших слов написано…

— Так люди говорят, — доносчик покрутил бычьей шеей в чересчур тесном вороте. — Потому счел обязанностью доложить. А сам не видел. Стыд и грех на такое смотреть, и глаза повылезут!! Я — человек почтенный и поборы на церковь исправно плачу.

— Что?! — переспросил Болард, у которого от такой речи у самого глаза карабкались на лоб.

— Жертвует он на церковь, — перевел, ухмыляясь, Элайя. Кому работа, а кому развлечение, понимаешь ли…

— А-а… — дон Смарда неаристократично почесал затылок. Подумал, что совсем засиделся на бумажной работе. А потому лучше лично съездить в трактир и на месте разобраться, была на плясунье одежда или все-таки нет. И насчет отсутствия ног под одеждой.

До трактира от городских ворот скакать было всего полверсты. Болард узнал фахверковый дом с каменным цоколем и выстроенные покоем кирпичные службы, и сердце пропустило такт. Именно здесь в подвале Майка не хотела пускать дона в парламентеры, солнце светило в продухи и пахло чесночной колбасой…

— Ты что, дон? — подхватил его под локоть Элайя. — Выглядишь так, будто призрак увидел.

А то. Увидел.

Барон сплюнул в дорожную пыль.

Похоже, сегодня дурные воспоминания мучили не его одного. Ох, не рад был трактирщик вновь видеть дона Смарду. Совсем не рад. Едва-едва двойной платой за постой убытки от консульского легиона возместил — и нате вам. Пришла беда, откуда не ждали…

Но — совладал с собой, склонился с кривой, как прокисший борщ, улыбкой:

— Пожалте, доны…

Пожаловали. Элайя тихо присел в уголке, Болард оперся локтем о стойку, доверительно наклонился к мужику. Мельком пожалел, что тот не девица: из подобной позиции удобно было заглядывать за корсаж. Должно быть, хозяин то же самое подумал: щеки сделались кирпичными. Он стал передвигать по стойке деревянные кружки, воняющие пивом.

— А нацеди-ка ты мне, милейший, торинейского урожая 1470 года. Имеется такое? И к вину рыбки, скажем, карасиков… День сегодня постный.

— Карасиков? Или окуня? Крупный окунь есть.

— Карасиков или окуня? — переспросил Болард у Элайи через пустой зал.

Тот закивал, мол, любое сойдет.

— Карасиков, и к ним редьки маринованной.

Трактирщик ускакал за занавеску. Болард же присел за стол подле священника, разглядывая заведение. Смотреть особенно было не на что. Дубовые корявые столы, опрокинутые на них табуреты, в углу двое странствующих мастеровых над чарками, рядом на скамьях ящики для инструментов с широкими ремнями. Пятница.

Подоспели жареные в сметане карасики. Умопомрачительный аромат отодвинул дурные воспоминания. Вино тоже оказалось превосходным. Доны выпили и дружно захрустели обжаренной корочкой. Трактирщик слушал, молитвенно закатив глаза.

— Еще чего-нибудь желаете? — обнимая бутыль полотенцем, он следил, чтобы чарки опасных гостей не пустовали. Дон Смарда глядел, как почти черная жидкость плещет на дно, поднимается, затопляя изнутри глиняные стенки, подходит под золотой ободок и замирает. Вот он, профессионализм.