Были среди гладиаторов и люди с другой душой. "Слава ли это — убить многих?", — спрашивает один; другой считает своей заслугой, что он щадил противников. Антоний Эксох, принимавший как раз участие в играх, устроенных Траяном, в перечень своих сражений и побед вставляет и тот случай, когда благодаря ему его противника «отпустили» — очевидно, он мог нанести ему смертельный удар, но не сделал этого — пожалел. Дикое неистовство освирепевших товарищей они определяют как "неразумную ненависть". На упомянутом уже помпейском памятнике изображен победитель, который ни единым движением, ни единым жестом не выдает своего торжества. Может быть, он его и не испытывает? В эпитафии одного гладиатора сказано, что он потерял силу и мужество, потому что вынужден был убить дорогого товарища.

А дружеские связи в этой среде завязывались: есть надгробия, поставленные «другу» или "товарищу и сожителю". В безграмотной и неуклюжей надписи, которую сделал для ретиария Юлия Валериана, "хорошо проживавшего 20 лет и скончавшегося в день своего рождения", его "добрый товарищ, любящий до гроба", дышит подлинное и глубокое чувство. Иногда в гладиаторской школе складывался небольшой тесный кружок: императорский отпущенник Агафокл, врач Большой школы, заготовил надгробие себе, Клавдию — ланисте императора,[17] Примитиву — смотрителю мертвецкой — и ретиарию Телесфору. Вся Большая школа почтила память старожила школы, пегниария Секунда, скончавшегося в возрасте 90 лет.[18]

Надписи скупы на выражение чувств; они довольствуются отстоявшимися, тысячекратно повторяемыми формулами, в лаконичной стандартности которых обесцвечивается и теряется голос сердца. Чтобы уловить его невнятный и приглушенный шепот, надо очень и очень прислушиваться, и удается это только тогда, когда в привычный трафарет врываются слова, им не предусмотренные. «Македону, «фракийцу», новобранцу из Александрии, весь отряд «фракийцев». Жил 20 лет, 8 месяцев, 12 дней». Почему новичок удостоился этой чести? В школе он был совсем недавно, в амфитеатре еще ни разу не выступал. Полюбился ли гладиаторам юный чужестранец, принесший в их хмурую казарму несокрушимую веселость молодости и живое колючее остроумие александрийцев? Тронула ли их судьба юноши, одиноко умиравшего среди равнодушных людей в чужом злом городе? Жалко ли им стало этого мальчика, который глядел на белый свет только "20 лет, 8 месяцев и 12 дней"? Но все, что их волновало и жгло, они вложили в два суровых слова "весь отряд" — другого способа выразить свои чувства у них не нашлось. И надо признать, что два слова действуют сильнее риторически пышных эпитафий.

Есть еще в жизни гладиатора сторона, о которой мы, к сожалению, знаем очень мало. У гладиатора есть семья; он муж и отец. Иногда он ставит надгробие своей "дорогой целомудренной супруге", но чаще его хоронит жена, иногда жена и дети. Семья была не только у ветеранов, но и у гладиаторов, еще не получивших этого звания. Уходили люди в школу из семьи или женились, уже будучи гладиаторами? Последнее вероятнее. Приходил в жизни гладиатора какой-то час, когда тиски свирепой дисциплины для него разжимались и он получал право отлучаться из школы на определенный, более или менее длительный срок. С каких пор и за какие заслуги пользовался он этим правом, неизвестно; можно думать, что давали его людям, в которых были уже уверены, что они не сбегут. Может быть, гладиатор, обзаведшийся семьей, получал разрешение вообще жить дома, и он только приходил в школу, как приходят на работу? Ответить на этот вопрос мы — увы! — не можем: нет данных.

Были среди гладиаторов люди, которые не мирились со своей долей. Натуры более тонкие задыхались в душной атмосфере казармы; гордые, полные чувства собственного достоинства люди не желали унизиться до того, чтобы стать предметом развлечения для римской черни. Движение Спартака началось с гладиаторской школы; в 64 г. н. э. попытка гладиаторов бежать из Пренестинской школы (Пренесте теперь Палестрина; маленький городок недалеко от Рима) всполошила римлян, сразу вспомнивших Спартака. Сенека рассказывает о двух страшных самоубийствах в гладиаторской среде. С одного гладиатора не спускали глаз, видимо, ему не доверяли; без сторожа оставался он только в уборной. Он там и удушил себя, глубоко засунув в горло палочку с губкой, употреблявшуюся для самых грязных надобностей. Другого везли тоже под стражей в амфитеатр. Притворившись спящим, он все ниже и ниже опускал голову, пока не просунул ее между спицами колеса — колесо значительно выдавалось над кузовом — и не сломал шейных позвонков. Саксы, попавшие в плен, руками передушили один другого, чтобы только не попасть в гладиаторы.

В одном помпейском доме, где по какой-то причине поселены были гладиаторы, сохранилась любопытная надпись: одно только имя философа Сенеки, выписанное полностью красивыми крупными буквами. Сенека был единственным человеком в древнем Риме, который возмущался гладиаторскими играми и протестовал против них, предлагая правительству бороться с этим "застарелым злом" и "развращенностью нравов". Человек, выведший на стене имя философа, был, видимо, знаком с его взглядами. Устав от гладиаторской жизни, от амфитеатра, от грубых товарищей и бессердечной толпы, искал ли он утешения в мысли о том, что есть на свете душа, сочувствующая и жалеющая?

Гладиаторские бои обычно соединялись с травлей зверей. Первая "охота на львов и пантер" была устроена в 186 г. до н. э. М. Фульвием Нобилиором; по словам Ливия, она по обилию зверей и разнообразию зрелищ почти не уступала тем, которые устраивали в его время. В 58 г. до н. э. эдил М. Эмилий Скавр «вывел» 150 "африканских зверей", т. е. пантер и леопардов. Тогда же римляне впервые увидели бегемота и крокодилов: их доставили Скавру пять штук и специально для них был вырыт бассейн. Сулла в 93 г. до н. э. выпустил на арену "сотню львов с гривами" (т. е. самцов). Животные не были связаны и свободно разгуливали по Большому Цирку (так называлась узкая долина между Палатинским холмом и Авентином, где происходили конские состязания. До постройки амфитеатра здесь обычно устраивали и звериные травли. Длина ее была 600 м, ширина 150 м). Мавретанский царек Бокх, находившийся в дружественных отношениях с Суллой, прислал для этой травли специальный отряд охотников-гетулов, вооруженных копьями и дротиками. Долина была кругом обнесена высокой железной решеткой; ни зверям, ни людям некуда было ни спрятаться, ни убежать; началась страшная охота, в которой были перебиты все львы и не обошлось без человеческих жертв. Цицерон, вспоминая травлю, устроенную Помпеем, писал, что он не понимает, какое удовольствие может получить культурный человек, когда на его глазах мощный зверь терзает слабого человека или когда прекрасного зверя пронзают рогатиной. Большинство держалось иного мнения; конец звериным травлям пришел только в VI в. н. э. Август в числе тех своих дел, которые он счел нужным увековечить в длинной надписи, упоминает, что он устраивал звериные травли 26 раз и загублено на них было 3500 зверей (по 134 каждый раз в среднем).

В звериной травле, которую в 55 г. до н. э. устроил Помпей и на которой присутствовал Цицерон, «гвоздем» зрелища были слоны. Надо сказать, что римляне питали слабость к этим животным (впервые увидали они их во время войны с Пирром, в первой четверти III в. до н. э.); их наделяли высокими нравственными качествами, великодушием, целомудрием, чувством чести. Плиний Старший совершенно серьезно рассказывает, как один слон, которому трудно давались уроки дрессировщика, вытверживал их по ночам; другой выучил греческий алфавит и мог написать целую фразу по-гречески. "В них есть нечто общее с людьми", — писал Цицерон. И когда эти умные и добрые животные после короткой схватки с охотниками-гетулами, посылавшими в них стрелу за стрелой, попытались убежать, а "потеряв всякую надежду на бегство", с жалобным ревом заметались по арене, "словно оплакивая себя и умоляя о сострадании", люди вдруг стали людьми: зрители повскакали со своих мест, громко плача и осыпая Помпея проклятиями, "которые над ним вскоре исполнились", замечает Плиний (Помпей потерпел поражение и был убит в 48 г. до н. э.).