Гэндзи заранее содрогался от страха, думая о предстоящем событии, ибо хорошо знал, сколь ужасны могут быть последствия. Разумеется, его всегда огорчало и печалило то, что у госпожи Весенних покоев не было детей, но, с другой стороны, он радовался этому, ибо слишком боялся ее потерять. Нёго же была так хрупка...

Уже на Вторую луну в ее облике произошли заметные перемены, она испытывала постоянное недомогание, и все пребывали в величайшей тревоге. Предсказатели настаивали на перемене места и строгом воздержании, поэтому нёго перевели в срединный флигель той части дома, где жила госпожа Акаси. Перевозить ее в другое, более отдаленное место, очевидно, сочли неразумным.

Северо-западная часть дома состояла из двух больших флигелей, окруженных галереями. Вдоль этих галерей установили глиняные алтари для оградительных служб[20], в доме собрались самые мудрые заклинатели и беспрестанно читались молитвы. Мать нёго волновалась более других, понимая, что близится миг, когда станет наконец ясно, каково было ее предопределение.

Старая монахиня к тому времени совершенно повредилась в уме. «Уж не сон ли?» – думала она, глядя на внучку, и не отходила от нее ни на шаг, с нетерпением ожидая: «Когда же?»

Госпожа Акаси давно уже находилась при дочери постоянно, но почти никогда не говорила с ней о своем прошлом. Старая монахиня же, изнемогая от радости, то и дело приходила к госпоже нёго и, заливаясь слезами, дрожащим голосом рассказывала ей о старых временах. Сначала та смотрела на нее с удивлением и даже с некоторой неприязнью, но, догадавшись по некоторым намекам, кем приходится ей эта старуха, стала обращаться с ней ласково. Рыдая, старая монахиня рассказывала внучке о том, как она родилась, как приехал к ним в бухту Акаси ее отец, как все горевали, когда пришла ему пора возвращаться, как печалились, что столь непродолжительным оказался этот союз, и как радовались, что благодаря ему семейство старого монаха удостоилось таких милостей. «Как трогательно! – подумала нёго, и слезы навернулись у нее на глазах. – Когда б не эта монахиня, я так и осталась бы в неведении. Значит, мне нечего гордиться своим происхождением, скорее всего я не заслуживаю даже чести занимать столь высокое положение при дворе. Когда б не попечения госпожи Весенних покоев, столько сил отдавшей моему воспитанию, я вряд ли сумела бы составить себе доброе имя. О, как могла я полагать себя выше других, надменно пренебрегая живущими рядом дамами! Представляю себе, что обо мне говорят!»

Разумеется, нёго из павильона Павлоний и раньше знала о том, что мать ее принадлежит к семейству, которого значение в мире весьма невелико, но ей и в голову не приходило, что сама она родилась в такой глуши. Наверное, она была слишком беспечна, жила, ничего вокруг не замечая... Неизъяснимая горесть стеснила ей сердце, когда услышала она о Вступившем на Путь, который, окончательно отказавшись от мира, жил отшельником в далеких горах...

Нёго сидела, погрузившись в глубокую задумчивость, когда в покои вошла ее мать. Дневные обряды уже начались, и рядом с нёго никого не было. Этим-то и воспользовалась старая монахиня, чтобы приблизиться к внучке.

– О, как дурно! – рассердилась госпожа Акаси. – Отчего вы не поставили хотя бы низкий занавес? Ветер сильный, довольно одного порыва... Можно подумать, что вы врачеватель[21]. А ведь лет вам уже немало...

Сама-то монахиня полагала, что ведет себя с большим достоинством, но, увы, она была слишком стара, да и туга на ухо, а потому лишь кивала согласно: «Да, да...» Впрочем, не так уж и много ей было лет, всего шестьдесят пять или шестьдесят шесть... В опрятном монашеском платье вид у нее был весьма благородный. Увидев, как блестят ее опухшие от слез глаза, госпожа Акаси сразу же догадалась, что разговор шел о прошлом, и сердце ее мучительно сжалось.

– Боюсь, что монахиня наскучила вам своими небылицами,– улыбаясь, сказала она. – У нее, несчастной, все перепуталось в голове, она часто вспоминает то, чего никогда и не бывало. Порой создается впечатление, что она рассказывает свои сны.

Юная нёго сидела перед ней, прелестная, изящная... Сегодня она казалась молчаливее и задумчивее обыкновенного. Трудно было поверить, что это ее родная дочь, и госпожа Акаси снова возблагодарила судьбу, но тут же встревожилась, подумав, что монахиня, должно быть, взволновала нёго своими рассказами о прошлом. Разумеется, она и сама собиралась рассказать дочери обо всем, но только позже, когда положение ее упрочится. Вряд ли рассказ монахини мог лишить нёго душевного равновесия, и все же она явно была чем-то расстроена. Когда кончились обряды и все разошлись, госпожа Акаси, приготовив плоды, сама поднесла их дочери:

– Скушайте хоть это.

Видно было, что она не на шутку встревожена.

Старая монахиня, с обожанием и умилением глядя на внучку, улыбалась сквозь слезы. При этом она широко разевала рот, ее мокрое лицо некрасиво морщилось...

– Право, вы не должны... – снова попеняла матери госпожа Акаси, знаками предлагая ей взять себя в руки, но старуха не обратила на нее внимания.

Даже в древние времена стариков положено было прощать[22], – говорит она, а юная нёго, взяв лежащий возле тушечницы листок бумаги, пишет:

Тут уж и госпожа Акаси не сумела сдержаться и заплакала.

отвечает она, стараясь скрыть слезы.

«О, если б хоть во сне могла я увидеть тот рассвет, когда расставались мы с Вступившим на Путь!» – думала юная нёго.

Примерно на Десятый день Третьей луны она благополучно разрешилась от бремени. Тревоги остались позади, и в доме на Шестой линии воцарилось веселье, тем большее, что сама нёго чувствовала себя прекрасно, а младенец был мужского пола. Наконец-то Гэндзи вздохнул с облегчением.

Покои, куда временно поместили нёго, располагались в стороне от основной части дома, ближе к людским. Мимо сновали гонцы с дарами, шумно отмечая положенные дни, и, хотя старой монахине казалось, что она попала наконец на «берег желанный», для праздничных церемоний это помещение не подходило, поэтому решено было перевести нёго в прежние покои. Госпожа Мурасаки пришла ее навестить.

Облаченная в белое платье гостья с материнской нежностью прижимала к себе младенца, прелестная как никогда. Сама не имевшая подобного опыта и даже ни разу не присутствовавшая при столь важном событии, госпожа не уставала изумляться и восхищаться. Она взяла на себя все заботы о младенце в эти первые, самые трудные дни, и настоящая бабушка, полностью положившись на нее, ограничилась участием в церемонии Омовения, подготовку которой поручили Найси-но сукэ, доверенной даме принца Весенних покоев. Эта Найси-но сукэ была приятно поражена утонченностью своей помощницы, а поскольку и до нее дошел слух о некоторых тайных обстоятельствах, касающихся этой особы, она невольно думала, на нее глядя: «Юная нёго была бы достойна сожаления, будь ее мать хоть в чем-то несовершенна, но благородству этой дамы можно только позавидовать. В самом деле, что за необыкновенная судьба выпала ей на долю!» Да, но стоит ли подробно рассказывать обо всех церемониях и обрядах, связанных с этим событием?