– О, не говорите так,– пеняет ему госпожа Акаси.– Я не верю, что вы так думаете. Даже девочку я с радостью предоставила бы заботам госпожи, а уж мальчика тем более, каким бы высоким ни было его рождение. В шутку и то не стоит пытаться внести меж нами разлад.

– Не сомневаюсь, вы были бы рады, если бы я доверил принца вашим общим заботам, а сам совершенно устранился бы от участия в его воспитании,– засмеявшись, отвечает Гэндзи.– Вот до чего дошло! У всех тайны, никто со мной не считается. Разумно ли обвинять меня в том, что я пытаюсь внести меж вами разлад? А как тогда расценивать ваше поведение, когда вы вот так, спрятавшись за занавесом, позволяете себе бессердечно поносить меня?

Он отодвигает занавес. За ним, прислонившись к столбу, сидит госпожа Акаси – трудно не восхититься ее изящной, благородной красотой. Рядом с ней – шкатулка, которую она так и не решилась спрятать.

– Что это за шкатулка? Сразу видно, что в ней скрывается нечто важное. Уж не длинные ли песни, сложенные поклонниками?

– Ах, зачем вы так говорите! В последнее время к вам словно вернулась молодость, вы все изволите шутить, причем предметы для шуток находите самые неподходящие.

Госпожа Акаси улыбается, но Гэндзи успевает заметить, что она чем-то расстроена. Наклонив голову, он вопросительно смотрит на нее, и, смутившись, она говорит:

– Здесь, в шкатулке, свитки с молитвами и список еще не выполненных обетов, которые все эти годы хранились в хижине на берегу залива Акаси. Отец прислал их сюда, надеясь, что я покажу их вам при случае. Но сейчас не время… К чему открывать шкатулку?

– Наверное, все эти годы почтенный старец отдал служению? – спрашивает Гэндзи, искренне растроганный.– Я уверен, что ему воздастся сполна за то, что свою долгую жизнь он посвятил молитвам. Я знавал немало благородных особ, которые, приняв постриг, достигали высокой степени просветленности, но и им далеко до вашего отца, ибо познания их были хоть и велики, но не беспредельны, возможно, потому, что в свое время они слишком близко соприкасались с нечистотой этого мира. Глубоко проникнув в тайны Учения, ваш отец сумел сохранить удивительную душевную тонкость. О, он никогда не выставлял напоказ своей монашеской отрешенности, но было в нем нечто такое, что с первого взгляда убеждало в его принадлежности к иному, пока еще всем нам недоступному миру. Теперь же, когда он вырвался наконец из «тяжких пут» (43), думы его должны быть вовсе далеки от нашего мира. Будь я свободен, я непременно навестил бы его.

– Мне сообщили, что, покинув прежнее жилище, отец удалился в горы, «где не услышишь даже, как кричат, пролетая, птицы» (295), – говорит госпожа Акаси.

– Значит, это его прощальные слова? Написали ли вы ему? Представляю себе, как тяжело теперь госпоже монахине! Ведь супружеские узы могут быть прочнее тех, что связывают родителей с детьми,– говорит Гэндзи, с трудом сдерживая слезы.

– Даже мне недостает его,– добавляет он.– И что самое удивительное – по мере того как, старея, я проникаю в суть явлений этого мира, я все чаще вспоминаю его и испытываю потребность в его советах. Как же должна страдать та, что связана с ним супружескими узами!

Подумав, что рассказ об увиденном некогда сне может заинтересовать и Гэндзи, госпожа Акаси говорит:

– У отца весьма дурной почерк, знаки напоминают индийские письмена, но мне кажется, в его письме есть нечто, достойное вашего внимания. Расставаясь с ним, я думала, что со старой жизнью покончено, но, увы, она продолжает напоминать о себе.

Слезы, струившиеся по ее щекам, отнюдь не умаляли ее привлекательности.

– Прекрасный почерк,– говорит Гэндзи, взяв письмо.– Трудно поверить, что писал человек, достигший столь почтенного возраста. Да, его удивительная одаренность видна во всем, даже в почерке. Право, вашему отцу недоставало единственно умения устраивать свои житейские дела. Я слышал, что один из его предков, министр, был человеком многоталантливым, чрезвычайно преданным двору. Говорят, он допустил какую-то оплошность, которая и сказалась столь губительно на судьбе его потомков. И все же нельзя сказать, что былое величие рода безвозвратно кануло в прошлое – нет, я уверен, что вашему семейству удастся вернуть его в полной мере, хотя и по женской линии. Но право, когда б не многолетние молитвы вашего отца…

Растроганный, Гэндзи отирает слезы, но в следующий миг его внимание привлекает то место письма, где говорится о чудесном сне. Люди всегда считали старика из Акаси вздорным, непомерно о себе возомнившим честолюбцем. Гэндзи и сам склонен был упрекать себя за то, что, поддавшись мгновенной слабости… Только рождение дочери заставило его осознать, что союз с госпожой Акаси был далеко не случаен. Впрочем, и тогда недоступное взору грядущее представлялось ему весьма туманным и по-прежнему внушало тревогу. Теперь он понял, почему Вступивший на Путь так упорно стремился породниться с ним. Да и сам он разве не для того попал в немилость и страдал в изгнании, чтобы появилась на свет его дочь?

Пожелав узнать, о чем просил богов Вступивший на Путь и какие дал обеты, Гэндзи почтительно извлек из шкатулки свитки.

– Мне есть что к этому добавить,– говорит он миясудокоро.– Очень скоро мы вернемся к сегодняшнему разговору. Теперь вам известно ваше прошлое. Надеюсь, это не повредит вашим отношениям с госпожой Весенних покоев. Иногда случайная ласка или слово участия со стороны чужого человека значат гораздо больше, чем естественная преданность того, с кем ты связан нерасторжимыми узами крови. А госпожа не изменилась к вам и теперь, когда возле вас неотлучно находится ваша мать, напротив, она опекает вас с еще большей нежностью! Почему-то люди всегда были склонны восхищаться прозорливостью пасынков и падчериц, которые, принимая заботы своих мачех, не упускают случая подметить: «А, это она только с виду такая добрая». Не лучше ли, когда дитя обманывается в истинном отношении к нему мачехи и, не замечая ее неприязни, простодушно льнет к ней? Ведь тогда и она может в конце концов искренне полюбить его и станет горько раскаиваться в прежнем своем недоброжелательстве: «И как я только могла?..»

Разумеется, между людьми могут возникать разногласия, но чаще всего, если они не виноваты друг перед другом, прийти к взаимному соглашению не так уж и мудрено. Я не говорю о тех случаях, когда речь идет о вражде, корнями уходящей в предыдущие рождения. Все знают, как трудно сойтись с человеком, который, особенных на то оснований не имея, резок и нетерпим в отношениях с окружающими, неприветлив и неуживчив. Такому никто не станет сочувствовать. Не так уж и велик мой жизненный опыт, но, наблюдая за разными по складу и душевным качествам людьми, я не мог не заметить, что у каждого есть свои достоинства. Каждый в чем-то превосходит другого, и нелегко найти человека совершенно никчемного. Однако столь же нелегко отыскать и такого, которому можно было бы довериться безоговорочно и сделать его своей опорой в жизни. Если говорить о женщинах, то до сих пор я знал только одну такую – это госпожа Весенних покоев, чьи достоинства поистине неисчерпаемы. Если уж кто добр и надежен, так это она. А ведь порой даже самые высокие особы оказываются весьма несовершенными, не заслуживающими доверия.

Можно было только догадываться, кого именно Гэндзи имеет в виду.

– Но вы-то, несомненно, успели проникнуть в душу вещей,– обращается он к госпоже Акаси,– и станете в согласии и дружеской близости с госпожой Весенних покоев заботиться о нашей нёго.

– О, вы могли бы и не говорить мне этого,– отвечает она.– Я и сама не устаю превозносить редкостную доброту госпожи. Другая на ее месте постаралась бы уничтожить меня презрением и, уж во всяком случае, не стала бы сообщаться со мной. Она же неизменно добра ко мне, пожалуй, даже слишком. Боюсь, что я этого не заслуживаю. Мне стыдно за себя, ибо я понимаю, что для всех было бы лучше, когда б столь ничтожная особа пораньше распростилась с миром. Право же, только благодаря попечениям госпожи удается скрыть отсутствие во мне каких-либо достоинств.