Но как ни велика была досада Гэндзи, он решил ничем не выдавать себя и страдал молча. «А что, если покойный Государь тоже все знал и только делал вид, будто ни о чем не догадывается? – думал он, вспоминая прошлое. – Что может быть ужаснее того, что совершил я сам?» В самом деле, вправе ли он осуждать заблудившихся среди отрогов горы, «которой названье Любовь» (315)? Гэндзи старался казаться спокойным и беззаботным, но госпожа не могла не видеть, что какая-то тайная печаль лежит у него на сердце. «Он приехал сюда из жалости ко мне, едва не расставшейся с миром, – подумала она, – и теперь, наверное, тревожится за принцессу».

– Мне гораздо лучше, – говорит она, – а Третья принцесса, кажется, нездорова. Не стоило вам так спешить.

– Да, принцесса была нездорова, но ничего опасного в ее состоянии нет, так что беспокоиться нечего. Когда я там был, от Государя то и дело присылали гонцов. Кажется, и сегодня принесли от него письмо. Государь-монах поручил ему заботиться о принцессе, и он почитает своим долгом входить во все ее нужды. Малейшее невнимание с моей стороны вселяет тревогу в сердца высочайших особ, а мне не хотелось бы их огорчать. – И Гэндзи вздыхает.

– По-моему, прежде всего следует подумать о самой принцессе, – замечает госпожа. – Боюсь, что она недовольна вами. Возможно, сама она и не ропщет, но обязательно найдутся дамы, которые станут внушать ей дурные мысли.

– Вы совершенно правы, – улыбаясь, отвечает Гэндзи. – Наверное, я слишком черств, ибо думаю о том, как бы не обидеть властелина страны, в то время как вы проявляете такую трогательную заботливость по отношению к его сестре… Даже о дамах ее не забываете. А ведь она причинила вам немало горя…

Когда же госпожа предложила ему вернуться в дом на Шестой линии, Гэндзи сказал:

– Мы вернемся туда вместе. А пока набирайтесь сил.

– Мне хотелось бы еще немного отдохнуть здесь. Поезжайте первым, когда же принцесса почувствует себя лучше…

Пока они так беседовали, день склонился к вечеру. Раньше, когда Гэндзи долго не приезжал, принцесса страдала от его холодности, теперь же ее мучили угрызения совести. Больше всего страшилась она, что слух о происшедшем дойдет до ее отца. Уэмон-но ками по-прежнему писал к ней страстно-нетерпеливые письма, и перепуганная Кодзидзю поспешила сообщить ему о том, что случилось. Уэмон-но ками был в отчаянии. Когда же это произошло? Он знал, что все тайны рано или поздно выходят наружу, и мысль о возможном разоблачении повергала его в ужас; ему казалось, что на него постоянно обращен взыскующий взор небес. И вот случилось непоправимое: в руках у Гэндзи было неоспоримое свидетельство его преступления. Мучительный стыд овладел сердцем Уэмон-но ками: как смел он хотя бы помыслить… Все чувства его были в смятении, его постоянно знобило – и это в ту пору, когда даже утренние и вечерние часы не приносят с собою прохлады… (316). «Господин из дома на Шестой линии так добр ко мне, – думал Уэмон-но ками. – Он всегда выделял меня среди прочих, призывая к себе и для доверительных бесед, и для развлечений. Осмелюсь ли я показаться ему на глаза теперь, когда он вправе считать меня бесчестным, неблагодарным и дерзким? Однако, если я вовсе перестану появляться в доме на Шестой линии, люди заподозрят неладное, да и сам он окончательно утвердится в своих подозрениях».

От этих тягостных мыслей Уэмон-но ками занемог и не показывался даже во Дворце. Вряд ли его поступок мог быть расценен как тяжкое преступление, но ему казалось, что жизнь потеряла для него всякий смысл. «Ведь знал же я, что этим кончится, – думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. – К тому же принцессе явно недостает благоразумия и душевной тонкости… Взять хотя бы тот случай с кошкой.. Теперь мне понятно, почему Удайсё был так раздосадован». Как видно, желая исцелиться от пагубной страсти, Уэмон-но ками нарочно старался очернить принцессу в собственных глазах. «Неплохо иметь дело с особой столь высокого происхождения, но Третья принцесса слишком уж изнеженна, наивна и невежественна. Она совсем распустила своих дам, а это может иметь дурные последствия не только для нее самой, но и для других». И все же он не мог не жалеть ее.

Между тем принцессе по-прежнему нездоровилось, и была она столь трогательна в своей беспомощности, что один вид ее возбуждал невольную жалость. Как ни старался Гэндзи не думать о ней, постоянная тревога жила в его сердце. Видно, не зря говорят: «Даже горечь измен…»[66] Когда же он приехал на Шестую линию и увидел ее измученное лицо, ему стало так больно, что он едва не заплакал.

Множество молебнов заказал Гэндзи в разных храмах. Он не только не изменил своего отношения к принцессе, но, пожалуй, стал даже еще внимательнее, если не считать некоторой принужденности, появившейся в их беседах… Заботясь о приличиях, Гэндзи старался сохранять наружное спокойствие, и вряд ли кто-то подозревал, в каком смятении его чувства. Одна принцесса догадывалась, и как же ей было горько! Гэндзи так и не сказал ей прямо, что видел письмо, она же молча страдала, оставаясь и в этом совершенным ребенком. «Всему причиной незрелость ее ума, – думал Гэндзи. – Хорошо, когда женщина кротка и по-детски непосредственна, но если она лишена душевной тонкости… Впрочем, любое супружество сопряжено с волнением и заботами. Не слишком ли ласкова и послушна нёго из павильона Павлоний? Боюсь, что человеку, устремившему к ней свои думы, нетрудно потерять голову. Как правило, мужчины относятся с пренебрежением к безвольным и податливым женщинам. Когда мужчина позволяет себе увлечься особой, по положению своему для него недоступной, именно недостаток в ней твердости приводит к непоправимым последствиям. Супруга Правого министра, не имея надежной опоры в жизни, с малых лет принуждена была скитаться по миру, и тем не менее ее уму и душевным качествам может позавидовать любая высокородная особа. В глазах всего света я был ее отцом, но не могу сказать, что испытывал к ней только отцовские чувства. Она же была неизменно ровна со мной и, притворяясь, будто ничего не замечает, мягко отклоняла все мои домогательства. Когда же Правый министр, войдя в сговор с неразумной служанкой, проник в ее покои, она сумела дать всем понять, что это произошло вопреки ее желанию, что союз этот был заключен с ведома ее отца, а не вследствие ее собственной неосмотрительности».

Так, госпоже Найси-но ками нельзя было отказать в сметливости. Несомненно, связь между судьбами ее и Правого министра существовала уже в предыдущем рождении, им было предопределено долгое супружество, но люди вряд ли одобрили бы их союз, когда б она вступила в него по собственной воле. Словом, ей удалось с честью выйти из создавшегося положения.

Гэндзи не забывал и о госпоже Найси-но ками со Второй линии, но, изведав на собственном опыте, сколь горестными могут быть последствия преступной страсти, невольно осуждал ее. В самом деле, прояви она в свое время большую твердость… Весть о том, что эта особа приняла наконец постриг, растрогала и опечалила его. Искренне взволнованный, он написал к ней письмо, пеняя за то, что она даже намеком не дала ему знать…

Я много раз убеждался в том, сколь превратен мир, но, к сожалению, так и не сумел отказаться от него. Вам удалось опередить меня. Позвольте же мне надеяться, что Вы не забудете и обо мне в своих молитвах».

Письмо оказалось довольно длинным. Когда-то именно Гэндзи помешал Найси-но ками переменить обличье, и она вздыхала и украдкой – разве могла она открыть кому-то свою тайну – плакала, вспоминая, сколько горя принес им этот союз и сколь он был вместе с тем не случаен. Подумав, что письмо это скорее всего будет последним, Найси-но ками постаралась вложить в ответ всю душу. Нельзя было не залюбоваться знаками, оставленными ее кистью на бумаге.