Ах ты дрянь!

Все-таки мы, женщины, никакие бойцы. В минуту опасности нас захлестывают эмоции. Ярость наша выглядит так, словно на наших глазах кот-ворюга обгладывает гуся, любовно зажаренного и украшенного к приходу гостей петрушкой и подрумяненными яблочками. И вот, пожалуйста: зеленые веточки киснут на полу в лужах пролитого жира, потоптанные яблочки бесформенными комками украшают некогда чистую кухню, а золотую хрустящую грудку покрывают рваные кусаные раны. Если сейчас в дверь позвонят — кот останется жив. Но если у хозяйки хотя бы пара минут в запасе, велика вероятность, что она встретит визитеров с кошачьим трупом наперевес.

Разгневанной женщине недостает понимания: противник может быть опасен, а уже причиненный ущерб может увеличиться во много раз. Даже если противник — всего лишь кот без связей в высших сферах.

К горлу подкатывает черная волна гнева, но я осаживаю себя: прекратить! У этого штукаря тысячи фортелей в запасе. Он умело притворился Нуддом. А где сам Нудд? Вот о чем думать надо! Не о мести за очередной обман!

— Где сильф? — отрывисто спрашиваю я. Видар начинает глумливо хихикать. Фу, какая дешевая провокация. Умение глумливо, злорадно, ехидно, издевательски, презрительно ухмыляться, хихикать, ржать, посмеиваться людям доступно едва ли не с рождения. И они совершенствуют его всю жизнь, отыскивая больные точки на душе собеседника с неподражаемой меткостью. Видару в жизни не состроить такой рожи, на какую способна моя бабуля или моя шефиня. Уязвить меня? Молод ты меня уязвлять, плод ты фантазии!

— Не трать время. Скажи — и перейдем к военным действиям.

— А если не скажу?

— Все равно перейдем. — Я помолчала, собирая разбредшиеся стада аргументов. — Да знаю я, знаю, что ты надеешься продать мне эту информацию. Задорого. Только я и так понимаю, где он. Не в замке, потому что его в подземелье не удержишь. Его вообще нигде не удержишь — после того, как он вспомнит, кто он есть. Вот и получается, дорогой мой доисторический хитрец, — вздыхаю я с такой материнской жалостью, что Видара передергивает, — что есть только одно место, где Нудд может быть.

— И где же? — Он еще трепыхается, он старается держать лицо, древний и вечно молодой интриган, ждущий, когда же наступит его время, его золотой век, обещанный после того, как вся божественная элита сгорит в огне Рагнарёка… Дивная эпоха второстепенных богов. Смена состава.

— А вот этого я тебе не скажу. — Я уже открыто смеюсь. — Если угадаю — будет тебе сюрприз, мальчик. Ты первым не захотел ПРОСТО ВОЙНЫ. Вашей исконной войны богов, со смешными хитростями, с водевильными переодеваниями, с плутовством в духе Локи, с детскими шалостями… Ты захотел войны ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ. С подлостями, интригами, шантажом и подкупом. Чтобы не знать, с кем разговариваешь — с верным человеком или с предателем. Ты можешь принять любое обличье и бегать вокруг меня в образе крестьян-трактирщиков-болотниц…

Лицо Видара ничего не выражает. Он понял, какие будут правила.

— …а я могу пойти в любую сторону и предпринять любые действия, потому что законы чести мне неведомы, я не презираю низших божеств, я не благоговею перед высшими и Рагнарёк для меня не гибель, а просто… — я неопределенно повожу рукой в воздухе, — …шанс испытать вот это.

И я достаю из воздуха совершенно неотъемлемый атрибут этого мира и этой беседы. Меч. И конечно же, магический и неотразимый.

Клив-Солаш[30], по идее, должен быть гигантской железякой с вычурным орнаментом от режущей кромки до самого яблока[31]. Я могла бы, скажем, эффектно на эту железяку облокотиться. Но не более того. Не знаю, отчего ЭТО влезло мне в руку. Я и не знала, чем закончу фразу. Собиралась ляпнуть что-то про конец игры и возвращение в реальность. Но, видать, высшие силы, которые здесь истинные хозяева, не желают, чтобы Видар надеялся на мое убытие в иные миры.

Оттого-то мне прямо в ладонь и лег удобный, словно джойстик, черен, пальцы сжались и лангет[32] прикрыл большой палец. Меч поместился в руке удобнее театральной сумочки. А весил примерно столько же. Впрочем, все без толку. Фехтовать я не умею и не уверена, что жалкие познания о холодном оружии, наспех усвоенные в коротком туре по замкам Европы, дадут мне хотя бы пару минут отсрочки, если начнется бой. ЕСЛИ начнется.

Я врушка похуже любого Локи. Я галерейщица, я покерщица, я интриганка. Я разговаривала с грузчиками, дизайнерами, коллекционерами и помощниками министров. Я клялась и умоляла, я блефовала и гнула пальцы. Я лгала, лгала, лгала десятилетия напролет. Я — женщина, наконец. Мне не привыкать дурачить мужчин.

И на хрена мне вообще меч? Разве что вот, опереться на гарду и ухмыльнуться во весь рот:

— Смотри-ка, что тут у нас? Ой, ну надо же, легендарное сокровище Дану, Клив-Солаш! Видно, почуял, какую опасность ты представляешь для друга нашего Нудда! Ну давай, доставай свой молот Мьёльнир[33], сын Тора, которому папочка никогда не позволял играть с его молотом! А то, говорил он, улетит мое капризное оружие, да как даст не по той голове! Или, что еще хуже, никогда не прилетит обратно. С ним, говорил твой папа, надо уметь обращаться. Ну, ничего, к Рагнарёку научишься. Или после. А пока отдай, Мьёльнир детям не игрушка! Зато мне и учиться не надо. — Я делаю вращающее движение кистью — и меч описывает свистящий серебряный круг, похожий на работающую дисковую пилу. Видар против воли отшатывается. — Я могу тебя просто убить. Зарезать. Безоружного. По-людски. Ты же знаешь, я человеческая женщина, мне на божественные почести и на воинскую честь плевать, я просто самка, защищающая свое гнездо. Это — мое гнездо, я свила его для себя. А ну пш-шел вон, с-сопляк! — последние слова я шиплю со всей силой не выплеснутой до сих пор ненависти.

Видар взмывает в небо, в прыжке превращаясь в крючконосую аспидно-серую птицу. Сбежал. Эй, парень, не надейся, что обманул меня! Ты вернешься, я знаю — в любом человеке, в любом звере, в любом бревне я буду подозревать тебя, вездесущий ты мой… Втыкаю лезвие в землю и сажусь рядом, размышляя: и куда мне теперь девать этот «подарочек»?

Люди накормлены, умыты и уложены спать. Они спят деловито, точно солдаты накануне тяжелого похода, да так оно и есть, — они солдаты, а мы им не отцы-командиры и не матушки-бригадирши. Мы — просто несколько растерянных духов, которым не требуется ночной сон, зато требуются новые идеи.

Свайное поселеньице погружено в полную, допотопную темноту. Черное море от черного неба отделено лишь лунной дорожкой, которая истончается в нитку и уползает за горизонт. Локоны Иеманжи полощут по волнам, коса у нее, как у Морка — дли-и-и-инная… Наверное, к образу Иеманжи ближе всех Амар, наша водяная вёльва[34].

Спросить разве у нее: что нам делать-то? Уходить из-под эфемерной защиты родных волн вглубь песков, надеясь, что и там море нас не оставит? Тащиться вдоль побережья, планомерно обходя все селитряные пустоши, дыша их ядовитыми испарениями и ожидая новых ужасных чудес?

— Ну что, — подсаживается к нашей притихшей компании Мореход, — решились?

— Страшно. — Морк откровенен, как может быть откровенен только очень храбрый человек… фомор. Ему незачем изображать неустрашимость. Ему незачем украшать себя похвальбой. Он в жизни перед опасностью не отступал.

— Не бойтесь. Море в этом мире — везде. — Мореход тоже на удивление откровенен. Не говорит загадками, не пугает, не улыбается в бороду вместо прямого ответа. — Давайте вашего друга позовем.

— Кого это? — вскидываюсь я. — Будить никого не будем! Им отдохнуть надо.

— Нет, я про другого друга. — Он поднимается на ноги и машет рукой, в которой откуда-то появляется фонарь. Точно подкупленная береговая охрана подзывает контрабандистов. И сразу же к берегу причаливает шлюпка. Песок скрипит под ногами… Мэри Рид. Конечно же, Эшу Аровоже, проводник духа моря, кто еще это мог быть, как не ты?