Я внес определившийся номер в «добавка контактировать списком».

— Какое у тебя настоящее имя, китайское?

Джейн почему-то смутилась.

— Самое обычное. Меня по-китайски зовут Ли Мэй.

— А ты думаешь, имя Джейн особенное? По-моему, Ли Мэй звучит намного красивее.

— У нас у всех на курсе английские имена. Так принято, когда учишь язык.

— Знаю. У моих студентов — русские имена. Но мне нравится твое китайское имя. Что значит «мэй»? «Прекрасная», «красивая»?

Джейн опять засмеялась:

— Нет, всего лишь «цветок сливы».

— Цветок сливы — красивый, — убежденно сказал я. — Очень красивый. Как ты.

Джейн наклонилась над сумкой, спрятав глаза под челкой, и принялась суетливо запихивать телефон внутрь. Медведь Путин запутался вокруг ремешка, и никак не хотел пролезать.

— Мне действительно пора… — чуть слышно сказала Джейн-Ли Мэй.

Посмотрела куда-то в сторону.

Я стоял перед ней, мысленно проклиная некстати подавшего голос внутреннего Собакевича. С комплиментами у меня всегда были проблемы…

— Только, пожалуйста, не говори «было приятно с тобой познакомиться!» — почти взмолился я. — Не знаю, почему, но звучит как «иди ты к черту!»

Ли Мэй посмотрела удивленно.

— Конечно, нет. А что тогда тебе сказать?

— Ну… Скажи — «увидимся!»

— Увидимся! — легко кивнула Ли Мэй. — Бай-бай!

Забежала на крыльцо общежития. Скрылась за темным стеклом.

Дверь сверкнула солнечным бликом. Я остался один.

Вокруг сновало множество людей. Кто-то входил, кто-то выходил из общаги. Целые группы студентов тянулись к огромному зданию столовой. Близилось время ужина. С тягостным отчаянием я осознал себя вдруг совершенно одиноким, чужим. Осознал настолько остро, что захотелось немедленно выпить. Напиться в зюзю. Из горла, до пьяных сопель и приступа жалости к самому себе.

Потряс головой. Отогнал заползающий в душу соблазн. Огляделся. Пусть я — просто гость, не понимающий языка, не знающий обычаев. Не умеющий общаться с другими людьми. Амбал-невротик, накрепко застрявший в прошедшем времени, пасующий перед будущим и невидящий настоящего.

Пусть.

Но я хочу попробовать жить по-другому!

Жаль, никто не поможет…

Я задрал голову. Ветер, наконец, расправился с так и не вызревшей тучей, расшвырял ее лохмотья по небосклону. Вечернее солнце заливало кампус мягким закатным светом.

«Nokla» в моей руке коротко пиликнула. Я взглянул на экран.

«От: Ли Мэй».

Сердце — второй раз за сегодня — гулко екнуло.

От волнения не сразу смог разобрать коротенькое сообщение. Прочитал его и шепотом повторил: «Ты забавный!»

Едва сдержался, чтобы не крутануться на месте, не подпрыгнуть на глазах у всего общежития с несуразным криком: «Йессс!».

Медленно выдохнул воздух и негромко сказал: «Да!».

Подставив ветру лицо, я шел домой широким, упругим шагом, всем телом ощущая новизну жизни. В движениях ног и рук, даже в поворотах головы — чувствовал другую, новую энергию, мощную, волнующую и безмерно-радостную.

Я остановился на мостике через ручей. Над городом по-прежнему властвовал ветер. Мне показалось, что я и есть этот ветер.

Я мысленно взлетал над кварталами и видел, как выгибаются парусами развешенные простыни и одеяла, как покачиваются при входе в ресторан красные пузатые фонарики, как распахиваются узкие рамы окон — в похожих на большие казармы домах, и сыплются вниз, звеня, осколки стекол; гнал рябь по мусорным волнам коричневой Хуанпу; взметал ввысь угольную пыль, подхваченную с ползущих по реке длинных барж, и сорванные бейсболки стареньких японцев, семенящих за гидом с желтым флажком в руках; выгибал спицы и вырывал из рук принаряженных барышень цветастые зонтики; слушал, как звонко хлопают рукава и брючины туристов, облепивших борт теплохода, как гудят пролеты телебашни и потрескивают под напором воздуха стекла высоченного Цзиньмао; пролетал над длинным бетонным серпом набережной, мимо памятника круглолицему толстяку-коротышке — первому мэру города; кружил над гранитными стелами памятника героям страны; проносился над российским консульством с трепещущим триколором на куполообразной крыше; врывался в уютный Сад радости; шумя листвой, облетал воздушную крышу чайной посреди маленького озера и огибал «драконьи стены»; вклинивался в теснины Старого города; разгонял бензиновый чад и несся, несся над торговыми улицами, парками, стадионами, трущобами и новостройками — вперед и дальше…

— Особо не обольщайся… — вечером того же дня ухмыльнулся Лас, выслушав мой рассказ о знакомстве.

Мы сидели в уйгурском ресторане.

Коренастый и чернявый мужик в белой тюбетейке готовил лапшу у входа. Подкидывал вверх толстый жгут теста, растягивал его и со всего маху шлепал на стол. По узкому залу сновали с подносами две непонятного возраста уйгурки в цветастых платках.

Лас жевал баранину и поглядывал на меня бездушным взглядом сквозь круглые линзы очков. Линзы поблескивали тускло и холодно, точно военная оптика.

— Скорее всего, чтобы просто попрактиковаться в английском.

Пухлые губы Ласа блестели от бараньего жира.

Я представил его тыловым фрицем в русской деревне — воображение услужливо вложило мне в руки вилы, ощутил ладонями черенок и увидел побелевшие от заточки и работы острия, почему-то с комками навоза и сена ближе к основанию. И даже услышал хруст и стук — это вилы проткнули оккупанта, пригвоздили его к бревенчатой стене. Губы фашиста разъяло гримасой обиды и боли, обвело кровавыми пузырями… «Ужо не забалуешь!..» — деловитым баском произнес проснувшийся во мне партизан.

— С тобой все в порядке?.. — на секунду перестав жевать, вдруг спросил Лас.

Я повертел сигаретную пачку.

— Да, все нормально.

Лас разлил по стаканам пиво.

— У человека, который влюбляется в китаянку, не может быть все нормально. Я бы на твоем месте узнал, что ей от тебя надо. Есть у меня на этот счет кое-какие мысли…

…Мысли мои вяло, и лениво переливаются, плывут, точно радуга бензина по городской реке. Воспоминания, образы, оттенки — искажаются, размываются, их уносит вода.

Я возвращаюсь в настоящее. В похмелье и духоту улицы-рынка.

Прямо по проезжей части шаркает худющий коричневый дед в одних лишь линялых трусах. Дед разглядывает меня. Прикладываю руку к голове на манер воинского приветствия. Дед останавливается. Беззвучно шевелит губами. Наверное, материт меня. Или здоровается.

В небольшом магазинчике-шандяне беру три холодных бутылки пива «Циндао» и пачку «Шанхая».

На пиво в магазинах спрос небольшой. Совсем непопулярный напиток, даже в такую жару: изгоем ютится на нижней полке холодильника. Набор в этом магазине невелик — «Циндао», «Сантори» и «Будвайзер». Бывает еще и «Харбин», но сегодня почему-то его нет. Все остальное пространство холодильника забито чаями и колами.

Местные пиво на улице не пьют, не принято. Или, скорее, это кажется им неудобным, бессмысленным без еды. Пиво пьют в ресторанах — одну-две бутылки на компанию из пяти-шести человек, если обед или ужин обычные. На праздники могут выпить куда больше, но делают это как-то бестолково: мешают напитки, частят, не закусывают. После тяжко блюют в туалете, а то и прямо под стол.

Южанам много не надо. Им все равно, что пить. Стаканчик пива, виски, вина или водки. Можно просто сока или колы, безо всякого алкоголя. Приняли на грудь — и уже пьяные. Кричат, хохочут, машут руками и поют караоке. Шумные и общительные по природе своей, выпивку они рассматривают как ритуальный элемент. Дань традиции, а не средство раскрепощения.

В магазине прохладно, работает кондиционер. Выходить совсем не хочется.

Поддеваю зажигалкой пробку.

Чпок!

Китайцев это всегда приводит в восхищение, как детей. Иногда я меняю технику: открываю ключом, бутылкой о бутылку, о край стола, корешком толстой книги, зубами… Реакция всегда неизменна. Удивленные глаза и восхищенное: «Ы-ы-ы!».