Сравнение Сахалина со стерлядью особенно годится для его южной части, которая в самом деле похожа на рыбий хвост. Левая лопасть хвоста называется мысом Крильон, правая – мысом Анивским, а полукруглый залив между ними – Анивой. Крильон, около которого пароход делает крутой поворот к северо-востоку, при солнечном освещении представляет из себя довольно привлекательное местечко, и стоящий на нем одиноко красный маяк похож на барскую дачу. Это большой мыс, покатый к морю, зеленый и гладкий, как хороший заливной луг. Поле далеко кругом покрыто бархатною травой, и в сантиментальном пейзаже недостает только стада, которое бродило бы в холодке у края леса. Но говорят, что травы здесь неважные и сельскохозяйственная культура едва ли возможна, так как Крильон большую часть лета бывает окутан солеными морскими туманами, которые действуют на растительность губительным образом.[304]
Мы обогнули Крильон и вошли в залив Аниву 12 сентября перед полуднем; виден весь берег от одного мыса до другого, хотя залив имеет в диаметре около 80–90 верст.[305] Почти в средине полукруглый берег образует небольшую выемку, которая называется бухтою или губою Лососей, и тут, у этой губы, находится Корсаковский пост, административный центр южного округа. Нашу спутницу, жизнерадостную даму, ожидала приятная случайность: на Корсаковском рейде стоял пароход Добровольного флота «Владивосток», только что пришедший из Камчатки, и на нем находился ее муж, офицер. Сколько по этому поводу было восклицаний, неудержимого смеха, суеты!
Пост имеет с моря приличный вид городка, не сибирского, а какого-то особенного типа, который я не берусь назвать; основан он был почти 40 лет назад, когда по южному берегу там и сям были разбросаны японские дома и сараи, и очень возможно, что это близкое соседство японских построек не обошлось без влияния на его внешность и должно было придать ей особые черты. Годом основания Корсаковского считается 1869 год, но это справедливо лишь по отношению к нему как к пункту ссыльной колонии; на самом же деле первый русский пост на берегу бухты Лососей был основан в 1853–54 гг. Лежит он в пади, которая и теперь носит японское название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная улица, и кажется издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз по берегу; но это только в перспективе, на самом же деле подъем не так крут. Новые деревянные постройки лоснятся и отсвечивают на солнце, белеет церковь, старой, простой и потому красивой архитектуры. На всех домах высокие шесты, вероятно, для флагов, и это придает городку неприятное выражение, как будто он ощетинился. Здесь так же, как и на северных рейдах, пароход останавливается в одной и даже двух верстах от берега, и пристань имеется только для парового катера и барж. К нашему пароходу сначала подошел катер с чиновниками, и тотчас же послышались радостные голоса: «Бой, пива! Бой, рюмку коньяку!» Потом подошел вельбот; гребли каторжные, наряженные матросами,[306] и у руля сидел окружной начальник И. И. Белый,[307] который, когда вельбот подходил к трапу, скомандовал по-военному: «Суши весла!»
Через несколько минут я и г. Б. были уже знакомы; вместе потом мы съехали на берег, и я обедал у него. Из разговора с ним я узнал, между прочим, что он только что вернулся на «Владивостоке» с берега Охотского моря, из так называемой Тарайки, где каторжные строят теперь дорогу.
Квартира у него небольшая, но хорошая, барская. Он любит комфорт и хорошую кухню, и это заметно отражается на всем его округе; разъезжая впоследствии по округу, я находил в надзирательских или станках не только ножи, вилки и рюмки, но даже чистые салфетки и сторожей, которые умеют варить вкусный суп, а, главное, клопов и тараканов здесь не так безобразно много, как на севере. По рассказу г. Б., в Тарайке на дорожных работах он жил в большой палатке, с комфортом, имел при себе повара и на досуге читал французские романы.[308] По происхождению он малоросс, по образованию – бывший студент-юрист. Он молод, не старше сорока лет, а это возраст, кстати сказать, средний для сахалинского чиновника. Времена изменились: теперь для русской каторги молодой чиновник более типичен, чем старый, и если бы, положим, художник изобразил, как наказывают плетьми бродягу, то на его картине место прежнего капитана-пропойцы, старика с сине-багровым носом, занимал бы интеллигентный молодой человек в новеньком вицмундире.
Мы разговорились; между тем наступил вечер, зажгли огонь. Я простился с гостеприимным г. Б. и отправился к секретарю полицейского управления, у которого мне была приготовлена квартира.[309] Было темно и тихо, море глухо шумело и звездное небо хмурилось, как будто видело, что в природе готовится что-то недоброе. Когда я прошел всю главную улицу почти до моря, пароходы еще стояли на рейде, и когда я повернул направо, послышались голоса и громкий смех, и в темноте показались ярко освещенные окна, и стало похоже, будто я в захолустном городке осеннею ночью пробираюсь к клубу. Это была квартира секретаря. По ветхим скрипучим ступеням я поднялся на террасу и вошел в дом. В зале, точно боги на облаках, в табачном дыму и в тумане, какой бывает в трактирах и сырых помещениях, двигались военные и штатские. С одним из них, г. фон Ф., инспектором сельского хозяйства, я уже был знаком, – раньше мы встречались в Александровске, – с остальными же я теперь виделся впервые, хотя все они отнеслись к моему появлению с таким благодушием, как будто были знакомы со мною уже давно. Меня подвели к столу, и я тоже должен был пить водку, то есть спирт, наполовину разведенный водой, и очень плохой коньяк, и есть жесткое мясо, которое жарил и подавал к столу ссыльнокаторжный Хоменко, хохол с черными усами.[310] Из посторонних, кроме меня, на этой вечеринке присутствовал также директор Иркутской магнитно-метеорологической обсерватории Э. В. Штеллинг,[311] прибывший на «Владивостоке» из Камчатки и Охотска, где он хлопотал об учреждении метеорологических станций. Тут же я познакомился с майором Ш., смотрителем Корсаковской ссыльнокаторжной тюрьмы,[312] служившим раньше при ген. Грессере в петербургской полиции: это – высокий, полный мужчина, с тою солидною, импонирующею осанкой, какую мне до сих пор случалось наблюдать только у частных и участковых приставов. Рассказывая мне о своем коротком знакомстве со многими известными писателями в Петербурге, майор называл их просто Миша, Ваня и, приглашая меня к себе завтракать и обедать, невзначай раза два сказал мне ты.[313]
Когда во втором часу ушли гости и я лег в постель, послышались рев и свист. Это задул норд-ост. Значит, недаром с вечера хмурилось небо. Хоменко, придя со двора, доложил, что пароходы ушли, а между тем на море поднялась сильная буря. «Ну, небось вернутся! – сказал он и засмеялся. – Где им совладать?» В комнате стало холодно и сыро, было, вероятно, не больше шести-семи градусов. Бедный Ф., секретарь полицейского управления, молодой человек, никак не мог уснуть от насморка и кашля. Капитан К., живший вместе с ним на одной квартире,[314] тоже не спал; он постучал из своей комнаты в стену и сказал мне:
– Я получаю «Неделю». Не желаете ли?[315]
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
304
Немного севернее Крильона я видел камни, на которые несколько лет назад наткнулся и сел пароход «Кострома», обманутый этими туманами. А. В. Щербак, доктор, сопровождавший на «Костроме» каторжных,[724] во время крушения пускал сигнальные ракеты. Он рассказывал мне потом, что в ту пору ему пришлось пережить нравственно три долгих фазиса: первый, самый долгий и мучительный, – уверенность в неминуемой гибели; каторжниками овладела паника, и они выли; детей и женщин пришлось отправить в шлюпке под командой офицера по тому направлению, где предполагался берег, и шлюпка скоро исчезла в тумане; второй фазис – некоторая надежда на спасение: с Крильонского маяка донесся пушечный выстрел, извещавший, что женщины и дети достигли берега благополучно; третий – полная уверенность в спасении, когда в туманном воздухе вдруг раздались звуки корнет-а-пистона, на котором играл возвращавшийся офицер.
В 1885 г. в октябре беглые каторжники напали на Крильонский маяк, разграбили всё имущество и убили матроса, бросив его со скалы в пропасть.[725]
305
Берег Анивы был впервые исследован и описан русским офицером Н. В. Рудановским,[726] одним из сподвижников Г. И. Невельского. Подробности см. в дневнике Н. В. Буссе, тоже участника в Амурской экспедиции: «Остров Сахалин и экспедиция 1853–54 гг.», затем в статье Г. И. Невельского и Рудановского «По поводу воспоминаний Н. В. Буссе» – «Вестник Европы», 1872 г., VIII, и в записках самого Невельского. Майор Н. В. Буссе, господин нервный и неуживчивый, пишет, что «обращение Невельского с подчиненными и дух бумаг его не довольно серьезны», а про Рудановского, что он «тяжел, как подчиненный, и несносный товарищ», и что Рудановский «делал бестолковые замечания», а про Бошняка, что он «мечтатель и дитя». Когда Невельской медленно раскуривал свою трубку, то это его раздражало. Зимуя с Рудановским на Аниве и будучи старше его чином, майор назойливо требовал от него чинопочитания и соблюдения всех правил субординации, и это в пустыне, почти с глазу на глаз, когда молодой человек весь был погружен в серьезную научную работу.
306
…гребли каторжные, наряженные матросами – О двух из них – Голицыне и Медведеве – Чехов рассказал на стр. 193.
307
…окружной начальник И. И. Белый – Ипполит Иванович Белый (1855–1903), начальник Корсаковского округа (с 1884 по 1893 г.). По данным послужного списка он – сын потомственного почетного гражданина – окончил юридический факультет Петербургского университета, кандидат наук (1878 г.). Служил помощником начальника Южно-Уссурийского поста, Николаевским полицеймейстером, чиновником особых поручений Приморского областного правления (ЦГАОР, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 2927, лл. 1–2). В своей книге Чехов хотя и характеризует Белого как гостеприимного человека, интересного собеседника, любящего свою родину – Украину (стр. 198), как опытного заботливого хозяина округа (стр. 231), но постоянно проскальзывает его сомнение и в подлинной гуманности Белого, и в использовании им на практике юридических норм. См. описание Корсаковской тюрьмы на стр. 193, о телесных наказаниях в Корсаковске (стр. 251 и др.). К личным впечатлениям добавлялись у Чехова оценки Белого другими лицами. Ссыльнокаторжный поэт М. Дмитриев писал Чехову 27 сентября 1890 г.: «Сам г. Начальник округа ведет себя отдельно и нельзя назвать дурным человеком, но допускает бесчиния в среде административных чиновников и слушает глупые доносы и кляузы. Нашему брату каторжному нельзя хоть потачки <давать>, но много совершенно безвинно терпят наказания» (ЦГАЛИ). А. В. Щербак через 2 года характеризовал Белого в письме Чехову: «Белый и жестокий и ужасный эгоист. Сердца у него нет» (4 августа 1892 г. – ГБЛ).
308
И почти уже забыто то время, когда офицеры и чиновники, служившие на Южном Сахалине, терпели настоящую нужду. В 1876 г. за пуд белой муки они платили 4 р., за бутылку водки 3 р. и «свежего мяса никто почти никогда не видит» («Русский мир», 1877 г., № 7), а о людях попроще и говорить нечего. Эти буквально бедствовали. Корреспондент «Владивостока», не дальше как 5 лет назад, сообщал, что «ни у кого не было полрюмки водки, табак маньчжурский (то есть вроде нашей махорки) до 2 р. 50 к. за фунт; поселенцы и некоторые надзиратели курили байховый и кирпичный чай» (1886 г., № 22).
309
…отправился к секретарю полицейского управления, у которого мне была приготовлена квартира. – В книге не названа фамилия секретаря Корсаковского окружного полицейского управления, у которого Чехов в течение месяца жил на Южном Сахалине. Это Фельдман Степан Алексеевич. В письмах к Чехову 1892 г. Фельдман напоминал писателю о «прогулке» по Корсаковскому округу, о том, как во Владимировке «ночевали в надзирательской и соблазняли о. Ираклия коньяком». Фельдман жаловался на сахалинские чиновничьи нравы (доносы, интриги, пьянство, кулачные расправы, розги и плети, «темное дело» колонизационного фонда), рассказывал о недовольстве им сахалинского начальства (12, 27 ноября 1892 г. – Сб. «А. П. Чехов». Южно-Сахалинск, стр. 215, 216–218). Уехав в Херсон, Фельдман решил искать место по тюремному же ведомству в Петербурге и просил Чехова оказать ему протекцию. Но в Петербурге Фельдману устроиться не удалось. В каждом письме Чехову он «с удовольствием вспоминал» о пребывании писателя на Сахалине: «В нашу дикую жизнь внесли что-то новое, совсем не сахалинское»; «Я все-таки не могу позабыть Вашего пребывания в Корсакове, которое нас всех заставило очнуться от той безобразной, бесцельной жизни, свидетелем которой Вы были сами» (сб. «А. П. Чехов». Южно-Сахалинск, стр. 215, 218. См. также вступ. статью, стр. 755).
310
…подавал к столу ссыльнокаторжный Хоменко, хохол с черными усами. – Имеются письма к Чехову Хоменко Максима от 21 сентября 1891 г., 4, 19 апреля 1892 г. (ГБЛ).
311
…директор Иркутской магнитно-метеорологической обсерватории Э. В. Штеллинг – Эдуард Васильевич Штеллинг (1850–1922), русский геофизик; с 1901 г. член-корр. Петербургской академии наук. До 1885 г. работал в Главной Физической обсерватории, затем директором Иркутской магнитно-метеорологической обсерватории; здесь он занимался созданием метеорологических станций Восточной Сибири, Приморья. О поездке Штеллинга в 1890 г. по Алеутскому краю, к берегам Восточного океана писали в газ. «Владивосток» (1890, № 24, 17 июня).
312
Тут же я познакомился с майором Ш., смотрителем Корсаковской ссыльнокаторжной тюрьмы ~ раза два сказал мне ты. – Речь идет о Викторе Васильевиче Шелькинге, смотрителе Корсаковской тюрьмы с 1888 г. (Д/В, ф. 1133, оп. 1, ед. хр. 306, л. 121). И Чехов, и его сахалинские корреспонденты относились к Шелькингу отрицательно. Булгаревич называл его в письмах к Чехову «пийцей» и «временщиком» (22 января и 23 апреля 1892 г. – Сб. «А. П. Чехов». Южно-Сахалинск, стр. 204, 206). И. С. Вологдин писал Чехову, что «в оргии обирательства ссыльного человека видную роль играли Таскин, <…> Шелькинг». Он «всегда был пьян и всегда искал „мордофон“ какого-нибудь ссыльного, чтобы удовлетворить свой зуд». Шелькинга называли «Железный нос» (10 декабря 1902 г. – ГБЛ). Об угрозе привлечения к ответственности Шелькинга сообщал Чехову в 1891 г. А. В. Щербак (ГБЛ). Пожалуй, один только С. А. Фельдман пожалел Шелькинга, замечая в письме Чехову от 27 ноября 1892 г., что Шелькинг, как деятель, ничем не выделялся из общего уровня служащих (сб. «А. П. Чехов». Южно-Сахалинск, стр. 216). В анонимном письме к военному губернатору Приморской области о Шелькинге было сказано: «крайняя глупость, разврат, пьянство, жестокость, казнокрадство и вообще распутство»; он пользуется каторжными в личных целях; в его тюрьме арестанты умирают от крайнего истощения (Д/В, ф. 1133, оп. 1, ед. хр. 522, л. 18). Чехов упомянул, что Шелькинг служил раньше при генерале Грессере в петербургской полиции. П. А. Грессер (1833–1892) – петербургский обер-полицеймейстер, затем градоначальник в 1880-е годы. Шелькинг исполнял в Петербурге полицейские функции, надо полагать, до 1888 г., года прибытия на Сахалин. В его портрете (солидная осанка пристава) и в характере (безжалостность, грубость, грошовое честолюбие) есть черты, позволяющие предположить, что Чехов помнил о нем, создавая образ Кирилина в «Дуэли».
313
Майор Ш., надо отдать ему справедливость, относился с полным уважением к моей литературной профессии и всё время, пока я жил в Корсаковске, всячески старался, чтобы мне не было скучно. Раньше, за несколько недель до моего приезда на юг, он так же возился с англичанином Говардом,[727] искателем приключений и тоже литератором, потерпевшим в Аниве крушение на японской джонке и потом написавшим порядочный вздор об аинцах в своей книге «The Life wirth Trans-Siberian savages».
314
Капитан К., живший вместе с ним на одной квартире… – Капитан Кусанов (имя его не названо в книге) жил в квартире С. А. Фельдмана в Корсаковском посту.
315
Я получаю «Неделю». Не желаете ли? – Возможно, имеются в виду «Книжки Недели», где в мае-июне 1890 г. печатался перевод английского романа Эдуарда Беллами «В 2000-м году», о котором Чехов писал Суворину 17 декабря 1890 г.: «Содержание рассказа Беллами мне рассказывал на Сахалине генерал Кононович; частицу этого рассказа я прочел, ночуя где-то в Южном Сахалине. Теперь, когда приеду в Питер, прочту его целиком».