Теперь остается только одно. Домовладелец, видя, что его жилец болен и не имеет работы, а задолженность составляет уже несколько талеров, требует денег. Генрих пишет письмо. Нет, не отцу, о котором не может думать без содрогания. Не дяде в Калькхорст, который не должен утратить веры в фортуну племянника. Не господину Хюкштедту в Фюрстенберг — по той же причине. Он пишет дяде в Випперов, тому, у кого Элизе нашла пристанище еще до смерти матери и чью зажиточность и радушие она часто хвалила в письмах. Он просит прислать ему к началу ноября десять талеров и обязуется возвратить их не позднее рождества.

Дни были наполнены лихорадочным ожиданием, пока не пришли ответ и деньги. Но что это был за ответ! Элизе писала будто бы от имени дяди, писала язвительно и зло о громких, но пустых обещаниях, несбыточных планах, о «воздушных замках» — вспоминала и многие другие выражения, обычные в их местности. Впрочем, добрый и милый дядюшка вовсе и не рассчитывает на возвращение долга, но он был бы очень признателен, если бы впредь его не обременяли подобными просьбами.

Генрих то плачет от обиды, то задыхается от возмущения. В первую минуту он хочет тут же отправить деньги обратно — они жгут ему руки. Но вот уже в дверь стучит домовладелец, который заметил выходившего почтальона. И Генрих оставляет деньги: большую часть он сразу же отдает хозяину. Тот мгновенно вновь превращается из угрюмого нуждающегося человека в любезного приятеля. Одно несомненно: лучше умереть с голоду, чем брать взаймы!

С раннего утра до поздней ночи Шлиман на ногах. Город огромен, в нем трудится бесчисленное множество людей, но для бедного, тощего, как жердь, юноши с резкими красными пятнами на щеках у него работы нет.

Однажды перед полуднем он опять слоняется по пристани. Не раз удавалось ему здесь заработать несколько шиллингов. Может, и сегодня ему что-нибудь перепадет?

С большого корабля под датским флагом спускается осанистый мужчина в расстегнутой меховой шубе и блестящем цилиндре, чуть сдвинутом на затылок. Он идет неторопливой походкой процветающего коммерсанта и собирается уже свернуть за угол, когда взгляд его падает на человека, бредущего навстречу. Какое-то мгновение он пребывает в изумлении, стоит, провожает его глазами, потом нагоняет и обращается к нему.

— Прошу прощения, — говорит он и вежливо приподнимает цилиндр. — Вы случайно не из Мекленбурга?

— Да. А разве это по мне видно?

— Тогда вы, возможно, и сын Луизы Бюргер?

— Вы знали мою мать?

— Конечно, еще как! Господи, как я рад, юный мой друг! Вы который из сыновей — Генрих или Людвиг?

— Я Генрих Шлиман.

— Мир велик, а наш Гамбург еще больше, и все же мы повстречались с вами здесь на улице! Меня зовут Вендт. Может быть, ваша мама когда-нибудь говорила вам обо мне?

— Конечно, и не раз. Но она знала только, что вы уехали за границу.

— Мы выросли, играя вместе, ведь мы с Луизой жили по соседству. Я корабельный маклер и, право, пожаловаться на жизнь не могу. А как поживает ваша матушка? Здорова и бодра?

— Моя мать умерла. Более десяти лет тому назад. Она скончалась в марте 1831 года.

Красное лицо маклера внезапно побледнело.

— Боже мой, боже мой, —тихо повторяет он. Потом бросает быстрый испытующий взгляд на сына подруги своего детства. — Идемте-ка со мной. Здесь так мерзко дует со всех сторон ветер, что ничего: не стоит схватить премиленькое воспаление легких. Пойдемте в мою контору. Это недалеко. Там вы мне все и расскажете.

Когда они приходят в приятно натопленную контору, Вендт первым долгом посылает писца в трактир напротив и велит принести завтрак—отбивные и ветчина, холодное копченое мясо и маринованный угорь, портер и бордо. В глазах Генриха удивление и жадность, у него отчаянно сосет под ложечкой, но он держит себя в руках и не набрасывается на еду, чтобы не показать, насколько он голоден.

Когда беседа, прерванная едой, возобновляется, разговор среди прочего касается и того, что гость из-за плохого здоровья никак не может найти работу и хотел бы уехать, чтобы попытать счастья на чужбине. Вендт понимающе кивает. Он принадлежит к числу тех немногих людей, которым можно все рассказать, даже то, о чем обычно не говорят из гордости и стыда. Вендт обещает подумать.

— Приходите ко мне послезавтра, в это же время. Может быть, я тогда уже смогу что-нибудь посоветовать и чем-нибудь помочь вам. Не опаздывайте, я буду ждать вас к завтраку.

Генрих благодарит и откланивается. Но еще задолго до возвращения в свою каморку он вынужден искать укромное местечко, чтобы нагнуться над канавой: столь обильной пищи желудок его больше не выносит.

В назначенный день маклер и в самом деле предлагает ему работу. Превосходное место в Ла-Гуайре, именно то, что соответствует способностям Генриха,— там он не просто получит возможность быстро выдвинуться, но наверняка выдвинется и добьется независимости, как только изучит страну и ее народ.

— Ла-Гуайра находится в Венесуэле. Не очень далеко от экватора, но климат, говорят, здоровый, и он непременно поправит ваши легкие. Ла-Гуайра лежит в нескольких милях от Каракаса, столицы Венесуэлы, и служит, так сказать, ей портом. В моем предложении есть, правда, одна загвоздка. У фирмы были всякого рода неприятности, и поэтому она не оплачивает переезд. Но это можно уладить. Двадцать восьмого туда отправляется приписанный к Гамбургу бриг «Доротея». Я переговорил уже с капитаном. Он возьмет вас с собой, если вы согласитесь исполнять во время плавания обязанности каютного юнги.

Генрих вне себя от счастья и не знает, как благодарить маклера. Тот устроил ему вдобавок несколько хорошо оплачиваемых работ по переписке, и поэтому Генрих может уехать из Гамбурга без долгов, не посвящая своего нового покровителя в то, насколько отчаянным было его положение. Даже десять талеров, некогда полученных из Випперова, отсылает он туда двадцать седьмого ноября.

Когда двадцать восьмого он поднимается на палубу брига, его ждет досадная неожиданность: одеяла для него нет, а плыть в разгар зимы без одеяла через Атлантический океан, разумеется, нельзя. Новоиспеченный каютный юнга, недолго думая, выменивает у старьевщика свой единственный сюртук на шерстяное одеяло. Да и зачем ему сюртук? Тропический климат Венесуэлы сделает смешным и лишним сюртук из Мекленбурга, а если во время плавания похолодает, он сможет и днем кутаться в одеяло.

Последние деньги, что у него оставались, он отдал старьевщику за книгу, не имеющую ни начала, ни конца. Но тем не менее это очень полезная книга: учебник испанского языка. Плавание продлится достаточно долго. Прежде чем он прибудет на место, он должен бегло говорить по-испански.

Едва вступив на корабль, Шлиман спросил капитана, в чем состоят его обязанности каютного юнги. Но капитан только махнул рукой. Или, может быть, Вендт тайком уплатил за переезд?

Золотыми буквами запечатлено 28 ноября 1841 года в его уме и сердце. Да, теперь окончательно и бесповоротно пришел конец всем его невзгодам. Ныне он перешагнул рубеж, отделяющий его от лучшего будущего. За океаном ему обеспечено не только место: более того, в полупустом деревянном сундучке поверх двух рубашек, трех пар чулок и толстой, еще только начатой записной книжки лежат различные рекомендательные письма. Их раздобыл для него в Гамбурге добрый дядюшка Вендт — как Генрих напоследок должен был назвать его и охотно назвал...

Шлиман преисполнен самой солнечной радости, и ему жаль, что вид неба так не вяжется с его настроением. Хмурые и серые тучи, кажется, нависли над самой Эльбой. К счастью, дует попутный ветер, и подхваченный отливом бриг с тугими парусами плывет к выходу в море.