— Амедео, сын мой, можешь ты поклясться здоровьем твоей матери, здоровьем Аньезе, что ты непричастен к смерти этого дурня Таламани?

— Клянусь вам, падре.

— Я верю тебе.

— Но поскольку это не я, кто все-таки убил его?

— У меня есть на этот счет одно предположение, но для того, чтобы в этом разобраться, нужно время, и мы вместе постараемся его выиграть.

— Каким образом?

— Ты — тем, что не будешь ничему удивляться… Я хочу сказать, что бы ни произошло… Ты будешь хранить полное молчание, не будешь ничего ни подтверждать, ни отрицать… Можешь взывать к чести, к собственной совести, в общем, к чему сам захочешь. А для начала вот как ты должен себя вести с этим миланцем, который намеревается преподать нам урок…

И дон Адальберто долго что-то шептал на ухо Амедео, который кивал головой в знак понимания. Закончив свои инструкции, священник поднялся, благословил Амедео и объявил громким голосом:

— Оставайся с миром, сын мой, ты чист от греха.

По другую сторону двери Маттео нетерпеливо ждал своей очереди. Выйдя, дон Адальберто улыбнулся ему:

— Передаю его вам, сын мой, белым, как снег!

— Это с вашей точки зрения!

— Единственной, которая имеет значение, молодой человек. А раз я уже здесь, не хотите ли, в самом деле, исповедаться?

Чекотти еле удержался, чтобы не ответить грубостью.

— Нет, спасибо.

— Жаль… Ведь ваша совесть не может быть совершенно спокойна. Разве можно преследовать невинных людей и не испытывать при этом угрызений?.. Очень сожалею, что не могу больше оставаться в вашей компании, но мои обязанности… Хотя вы, кажется, и не принимаете их всерьез…

Полицейский был больше не в силах сдерживаться. Его уважение к религии было сметено, как плотина под непреодолимым напором воды.

— Падре!.. Я был воспитан в католической вере. Я чувствую себя добрым христианином… Я готов повиноваться вам, когда нахожусь в церкви, но вне ее, прошу вас, оставьте меня в покое!

— Для доброго христианина вы не слишком-то почтительны, как по-вашему?

Чекотти закрыл глаза, сжал кулаки, стиснул зубы, но все же ухитрился пробормотать:

— Уходите, падре!.. Уходите или я арестую вас!

Дон Адальберто расхохотался.

— Миланский шутник! Впрочем, я и сам люблю иногда хорошую шутку… До свидания, желаю повеселиться…

Полицейский прохрипел:

— Повеселиться!..

— И не забывайте, что я жду вас в любой день на исповедь. Он бодро удалился, оставив Маттео на грани нервного срыва. Тимолеоне, который присутствовал при этой сцене, спрятавшись за полуоткрытой дверью, приблизился к нему.

— Ну и тип этот дон Адальберто, вы не находите?

— Только вас не хватало! Хоть вы-то оставьте меня в покое!

И он бросился в камеру. Амедео, растянувшись на постели, курил и мечтал об Аньезе. Бузанела, в ужасе от того, что с его начальством осмеливаются разговаривать в таком тоне, замер в ожидании взрыва. Рицотто, однако, удовольствовался тем, что заметил, обращаясь к нему:

— Нельзя сказать, что работники уголовной полиции хорошо воспитаны, как ты считаешь?

В камере заключенный насмешливо посмотрел на Чекотти. Тот долго молчал, стараясь прийти в себя. Он твердо решил увезти Амедео в Милан в этот же вечер, несмотря на обещание, данное им Тимолеоне. Фолиньяцаро со своими дикарями-обитателями успело ему смертельно надоесть. Он начал мягко:

— Вы должны знать, что в тюрьме запрещается курить.

— Но ведь я еще не обвиняемый, не так ли?

— Мне кажется, долго ждать не придется!

— У каждого свое мнение, синьор.

— Амедео Россатти, признаетесь ли вы в убийстве Эузебио Таламани?

— Нет.

— Естественно!

— Естественно…

— Но вы не отрицаете, что он был вашим соперником?

— Моим соперником?

— Ведь он собирался жениться на вашей любимой девушке?

— На ком?

— Как это на ком? На Аньезе Агостини, конечно!

— Синьор инспектор, вы, вероятно, знаете поговорку: одну потеряешь, десять других найдешь.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Амедео Россатти, подумайте хорошенько, прежде чем ответить: вы смеетесь надо мной, да или нет?

— Я бы никогда не позволил себе, синьор!

— И правильно поступаете. Если, как вы утверждаете, вопреки всеобщему мнению, Аньезе Агостини вас особенно не интересовала, почему же вы избили Эузебио Таламани так сильно, что он потерял сознание и остался лежать на земле?

— Я?

— Да, вы!

— Я и не прикоснулся к Таламани.

— Что?

— Повторяю, синьор инспектор: я и пальцем не тронул Таламани.

— Но послушайте, несчастный! Мэтр Агостини присутствовал при вашей драке!

— По его словам!

— Вы намекаете на то, что он лжет?

— А почему бы и нет?

— С какой же целью?

— В Фолиньяцаро любой вам скажет, что он меня ненавидит, потому что я встречался с его дочерью.

— По вашим словам, вы не любили эту молодую особу?

— Можно подумать, что встречаются только с теми, кого полюбили навеки!..

Амедео мысленно попросил прощения у своей Аньезе за это предательство.

— Значит, вы выбрали такой способ защиты? Он ни к чему не приведет, уверяю вас, так как у меня в кармане письменные показания синьора Агостини!

— Ну что ж! Выходит, мы в равном положении: его слова против моих!

— Его приводили к присяге!

— Меня тоже.

Раздраженный Чекотти начинал понимать, что пустая формальность, как ему казалось сначала, перерастает в трудноразрешимую проблему. Он не мог обвинить Россатти в убийстве и увезти его в Милан на основе одних только показаний мэтра Агостини. Нужно было снова приниматься за расследование и искать свидетелей привязанности Амедео к Аньезе и ненависти, которую он испытывал по отношению к сопернику.

— Если вы воображаете, что сумеете выпутаться таким путем, то вы ошибаетесь!

— Выпутаться откуда?

— Из истории, в которой запутались.

— В которую вы меня впутали, синьор инспектор! На основании голословного обвинения ревнивого отца вы отправляете в тюрьму капрала карабинерских подразделений… Я совсем не уверен, что ваши действия по отношению ко мне будут одобрены в высших сферах!

В то время как разворачивался этот словесный поединок, дон Адальберто зашел к синьорине Карафальда, старой деве, заведующей маленьким почтовым отделением в Фолиньяцаро. Он очень любезно с ней заговорил, что не могло не удивить пожилую даму, давно знакомую с его далеко не мягким характером.

— Джельсомина, я знаю, как ты привязана к церкви и предана ее служителю. Именно во имя церкви я хочу попросить тебя о большой услуге…

— Если я смогу вам ее оказать…

— Несомненно, дочь моя, несомненно, тебе понадобится только чуточку доброй воли. Так вот: я полагаю, что из Фолиньяцаро совсем немного писем уходит каждый день?

— Совсем немного, падре.

— А ты случайно не записываешь адреса отправителей?

— Обязательно, падре. Во-первых, потому что их так мало, а во-вторых, на случай жалоб. В большом почтовом отделении это было бы невозможно, но здесь…

— И эти адреса, Джельсомина, славная моя Джельсомина, куда ты их записываешь?

— В специальную тетрадку.

— Джельсомина, милая дочь моя, мог бы я заглянуть в эту тетрадку?

— Дело в том, падре, что это запрещено!

— Дитя мое, неужели ты в самом деле думаешь, что существует нечто запретное для Господа Бога, чьим представителем в Фолиньяцаро я являюсь?

В сердце старой барышни началась жестокая борьба между привязанностью к церкви и привычным послушанием по отношению к властям. С присущим ему хитроумием дон Адальберто постарался склонить чашу весов в свою сторону.

— Послушание властям — это доброе дело, почтенное дело, но в конечном итоге оно может принести только небольшую пенсию, тогда как послушание Богу обеспечивает вечную жизнь в раю!

Джельсомина нашла аргумент в высшей степени убедительным и приняла решение в пользу будущих благ.