В книге «Вина и благодать» швейцарский врач Поль Турнье, человек глубокой личной веры, признает: «Я не могу обсуждать с вами тяжкую проблему вины, не принимая во внимание очевидный и трагический факт: моя религия, как и любая другая, скорее сокрушит кающегося, чем дарует ему свободу».
Турнье рассказывает о своих пациентах: человеке, согбенном под грузом давнего греха; женщине, которая Никак не могла избавиться от воспоминания о сделанном десять лет тому назад аборте. Все пациенты ищут одного, утверждает Турнье: им нужна благодать. Однако во многих церквях их ждут лишь позор, осуждение и кара. Они ищут благодать, а находят — безблагодатность.
Недавно женщина, пережившая развод, описала мне такую сцену. Она стоит вместе с пятнадцатилетней дочерью в церкви, и к ней подходит жена пастора: «Я слышала, вы собираетесь разводиться. Как такое возможно, если вы искренне любите Иисуса, и ваш муж тоже?!» До того дня жена пастора ни разу не заговаривала с моей знакомой, и столь категорическое суждение, да еще высказанное в присутствии дочери–подростка, глубоко уязвило ее. «Вся беда в том, что и муж мой, и я действительно любим Иисуса, но брак наш безнадежно загублен. Если б жена пастора просто обняла меня и пожалела…»
Марк Твен говаривал, что некоторые люди «праведны в худшем смысле слова», и это, по расхожему мнению, относится к современным христианам. Я попробовал задавать случайным знакомым — например, попутчикам в самолете — вопрос: «Какие ассоциации вызывает у вас словосочетание «евангельские христиане»?» Как правило, в ответ я получал политические определения: противники абортов, оппоненты гей–культуры, люди, добивающиеся цензуры интернета. Однако ни разу, ни единого раза, я не услышал определения, в котором прозвучало бы слово «благодать». Очевидно, совсем не этот аромат исходит от христиан в мире.
X. Менкен утверждал, что пуританин — это человек, который боится, как бы где–нибудь кому–нибудь не жилось чересчур радостно. Многие сегодня видят в этих словах жестокую, но верную карикатуру на евангельских христиан или «христианских фундаменталистов». Откуда взялась эта репутация напряженной безрадостности? Давайте заглянем в колонку юмориста Эрмы Бомбек:
В прошлое воскресенье я видела в церкви малыша, который вертелся по сторонам, улыбаясь всем и каждому. Он не плевался, не шумел, не топал ногами, не рвал книгу, не лазил к маме в сумку. Улыбался — только и всего. Наконец, мать резко дернула ребенка за руку и шепотом, который услышали бы и в последних рядах, велела: «Прекрати ухмыляться! Ты в церкви находишься!» С этими словами она хорошенько шлепнула сына. А когда у ребенка из глаз хлынули слезы, удовлетворенно заметила: «Так–то лучше». И вновь погрузилась в молитву…
Вдруг я ощутила гнев. Меня осенило: весь мир в слезах, и если ты еще не плачешь, тем хуже для тебя. Мне хотелось прижать к себе зареванного малыша и рассказать ему о моем Боге. О радостном Боге, улыбчивом Боге. О Боге, которому хватило чувства юмора, чтобы создать нас такими, какие мы есть… Традиция превращает веру в траурное платье плакальщика, в античную маску трагедии, в солидный значок Ротари–клуба.
Вот же глупость, думала я. Эта мамаша сидит рядом с тем единственным, кто сулит еще надежду нашей цивилизации. Детская улыбка — вот последнее наше упование, незагашенная еще свеча, единственное чудо и залог вечности. Если малышу не велено улыбаться в церкви, где нам найти прибежище?
Разумеется, подобная характеристика христиан однобока, и я сам знаю многих верующих, несущих миру благодать. Тем не менее каким–то образом на протяжении истории Церковь ухитрилась приобрести репутацию безблагодатного места. Как молилась одна маленькая английская девочка: «Боже, сделай плохих людей хорошими, а хороших — добрыми».
Уильям Джеймс, ведущий американский философ XIX века, судя по его книге «Разнообразие религиозного опыта», вполне сочувственно относился к Церкви. И все же он отказывался понимать мелочность тех христиан, которые преследовали квакеров лишь за то, что те не снимали шляпы и считали аморальным носить яркую одежду. Он описывает аскетизм французского кюре, принявшего обет «не обонять аромат цветка, не утолять жажду, не отгонять от себя мух, не выражать отвращения при виде омерзительного зрелища, не жаловаться на неудобства, не присаживаться отдохнуть и не опираться на локти, когда он преклоняет колени».
Прославленный мистик святой Иоанн Креста советовал верующим обращать свои взоры «не только к приятному, но и к тому, что ужасно и отвратительно», а также «уничижать себя и желать, чтобы другие также вас уничижали». Святой Бернар зажмуривался, чтобы скрыть от своих глаз прекрасный вид на швейцарские озера.
Теперь законничество приобретает новые формы. В насквозь обмирщавшей культуре Церковь являет безблагодатность в виде нравственного высокомерия и беспощадности к противникам в «культурной битве».
Еще одна сторона безблагодатного состояния Церкви — отсутствие единства. Марк Твен любил повторять анекдот о том, как в одну клетку посадили собаку и кошку — посмотреть, уживутся ли они. Они ужились, и тогда к ним добавили птицу, свинью и козла. Эти животные тоже приспособились к совместному существованию. Новыми обитателями клетки стали баптист, пресвитерианец и католик. Прошло несколько дней — и за решеткой не осталось ни одного живого существа.
А если ту же ситуацию описывать более серьезно, то вот рассуждение современного иудейского мыслителя Энтони Хехта:
С годами я не только лучше узнал собственную веру, но и близко познакомился с убеждениями своих соседей–христиан. Среди них было много хороших людей, которыми я восхищался. Помимо прочего, я учился у них доброте. Многое меня привлекало и в самом христианском учении. Однако закоренелая вражда между протестантами и католиками всегда вызывала у меня неприятное удивление.
Я говорю о христианах, поскольку сам принадлежу к их числу и не вижу оснований притворяться, будто мы чем–то лучше других. Мне самому приходится постоянно бороться с проявлениями безблагодатности в себе и своей жизни. Может быть, мне удалось преодолеть излишне суровое воспитание, но каждый день я вновь и вновь подавляю в себе гордыню, склонность к осуждению и потребность «заработать» Божью награду. Как говорит Гельмут Тилике, «дьявол подложил кукушкино яйцо в гнездо набожности… Даже адская серная вонь не сравнится с дурным запахом загнившей благодати».
На самом деле мощная струя безблагодатности бьет в любой религии. Очевидцы рассказывали мне о ритуале солнечного танца: юные воины из племени лакота протыкают себе соски орлиными когтями, пропускают через них веревку, привязанную к священному шесту, и Натягивают веревку, пока когти не вопьются глубоко в тело, раздирая плоть. Потом их ждет парильня: раскаленные докрасна камни и невыносимый жар — так юноши смывают с себя грехи.
Я сам видел, как набожные крестьяне, до крови стирая колени, ползут по каменистым улочкам Коста–Рики. Видел, как индусские крестьяне приносят жертвы божествам оспы и ядовитым змеям. Бывая в мусульманских странах, я встречал «полицию нравов», которая патрулирует улицы, высматривая женщин, одетых не по правилам или осмелившихся сесть за руль машины.
Однако — вот поистине мрачная ирония — гуманисты, восстающие против оков религии, ухитряются изобрести еще более скверные формы безблагодатности. Этот дух явственно исходит от активистов всяческих «либеральных» движений — в защиту женских прав, окружающей среды и культурного многообразия. Трудно представить себе более всеохватное законничество, чем советская власть. Она создала внутри страны разветвленную шпионскую сеть, дабы следить за любым уклонением от предписанного мировоззрения, за любым словом, выражающим неуважение к идеалам коммунизма. Солженицын, к примеру, провел много лет в Гулаге лишь за неосторожные слова, написанные о Сталине в письме другу. И трудно представить себе более суровую инквизицию, нежели коммунистический режим Китая, не брезговавший и дурацкими колпаками, и публичными, постановочными «покаяниями».