— Разойдись! — вдруг выкрикнул он. — Станьте подальше! Сейчас мы скрутим этой старой вороне шею.

Они трижды проворачивали мотор.

— У меня есть мул, дяденька, — сказал кто-то из деревенских. — Сколько заплатишь, если возьму на буксир?

Приезжие почему-то не рассмеялись. Хромой был занят подвязываванием лестницы к крылу.

— Не рассказывайте сказок! — сказала одна из деревенских. — Не такой он дурень!

В это время пропеллер завертелся. Казалось, он поднял в воздух стоявшего рядом мальчонку и сдул его, как лист. Аэроплан развернулся и побежал по полю.

— И не рассказывайте, что он летает, — сказала женщина. — Слава богу, не слепая. Вижу, что не летает. Вас надули.

— Погоди, — произнес другой голос. — Ему надо встать против ветра.

— А что, тут меньше ветра, чем там? — спросила женщина.

Но аэроплан полетел. Он повернул к нам носом; шум стал оглушительным. Когда он стал боком, не было впечатления, что он бежит быстро, только между колесами и землей появился просвет. Двигался он неспешно и, казалось, просто повис низко над землей. Но тут мы увидели, что земля и деревья уносятся из-под него с головокружительной скоростью; потом он задрал нос и рванул в небо с воем циркулярной пилы, впившейся в ствол дуба.

— Да нет же там никого! — сказала женщина. — Вы мне не рассказывайте!

Третий, красавчик в кепи, сел в автомобиль. Все мы отлично знали эту видавшую виды машину; хозяин давал ее напрокат всякому, кто вносил залог в десять долларов. Доехав до края поля, он повернул на взлетную дорожку и остановился. Мы снова поглядели на аэроплан. Он летел высоко, в нашу сторону; кто-то вдруг закричал тонким, сдавленным голосом:

— Вон! На крыле! Видите?!

— Неправда! — крикнула женщина. — Не верю!

Кто-то возразил: — Вы же сами видели, как они туда влезли!

— Не верю!

Тут мы все издали вздох: а-а-а-ах! С крыла аэроплана что-то отделилось и падало вниз. Мы знали, что это человек. Почему-то мы знали, что этот одинокий, беспомощный падающий предмет был таким же живым человеком, как мы. Он падал. Казалось, что падает он годы, но вдруг он повис в воздухе, а ни веревки, ни троса нам не было видно; он был ближе к аэроплану, чем тонкий разрез крыла.

— И вовсе это не человек! — закричала женщина.

— Не выдумывай! — возразил мужчина. — Видела, как он туда залезал.

— Все равно! — кричала женщина. — Это не человек! Вези меня сию же минуту домой!

Остальное трудно пересказать. И не потому, что мы слишком мало видели, мы видели, как все произошло, — а потому, что мы к такому не привыкли, и разобраться во всем этом нам было трудно. Мы увидели, как старенькая автомашина двинулась по полю, ускоряя ход, подскакивая на рытвинах, потом шум аэроплана ее заглушил, привел в неподвижность; мы видели свисавшую лестницу, и на ней, под траурным брюхом аэроплана, человека с акульим лицом. Нижний конец лестницы проволочился по крыше машины, от края до края, вместе с хромым, висящим на этой лестнице, и голова красавчика в кепи высунулась из окна. А конец поля все приближался, и аэроплан, двигаясь быстрее машины, ее обгонял. Но ничего не произошло.

— Слышите? — закричал кто-то. — Они разговаривают!

Капитан Уоррен рассказал нам, о чем шел разговор; евреи кричали друг на друга; один, с лицом акулы, вися на болтающейся лестнице, похожей отсюда на паутину, другой — из окна машины. А ограда, край летного поля, становился все ближе.

— Давай! — кричал человек из машины.

— Сколько они заплатили?

— Прыгай!

— Если сотню не заплатили, не буду!

Аэроплан с ревом взмыл в высоту. Фигурка на тонкой, как паутина, лесенке раскачивалась над нами. Пилот сделал над полем два круга, пока третий снова не вывел машину на нужное место. И опять машина двинулась по полю; и опять аэроплан снизился с диким воем циркулярной пилы, а потом, когда лестница с вцепившимся в нее человеком повисла над машиной, этот вой перешел в сбивчивый треск, и мы снова услышали два слабых голоса, орущих наперебой, и это было и смешно, и жутко; один голос звучал прямо из воздуха. Кричал о чем-то, что с потом добывается из земли и нигде, кроме как на земле, не нужно.

— Сколько, говоришь?

— Прыгай!

— Что? Сколько они дали?

— Нисколько! Прыгай!

— Нисколько? — возмущенно взревел человек на лестнице

И опять аэроплан неумолимо тащил лестницу мимо машины, приближаясь к концу поля, к забору, к длинному сараю с прогнившей крышей. Вдруг рядом с нами появился капитан Уоррен; он произнес слова, которых мы никогда от него не слышали.

— Он держит ручку коленями, — сказал капитан Уоррен. — Верховный владыка человечества, сладостный, священный символ вечного покоя…

Мы совсем забыли о летчике, о том, кто сидел в аэроплане. Мы увидели аэроплан с задранным носом и летчика, стоящего во весь рост на заднем сидении; он перегнулся через борт и грозил кулаками человеку на лестнице. Нам было слышно, как он что-то заорал, когда человека на лестнице снова протащило над машиной, а тот все кричал:

— Не прыгну! Не прыгну!

Он все еще кричал, когда аэроплан взмыл вверх. Мы видели это все уменьшающееся пятнышко над длинной крышей сарая, на фоне неба.

— Не прыгну! Не прыгну! — кричало оно.

Раньше, когда эта точка отделилась от аэроплана и падение ее застопорила лестница, мы понимали, что это — живой человек. Сейчас, когда эта точка оторвалась от лестницы и стала падать, мы тоже знали, что это — живой человек, и знали, что теперь уже больше нет лестницы, которая остановит падение. Мы видели, как он падает в холодном пустом январском небе, пока здание сарая не поглотило его; даже и тогда его лягушечья поза выражала возмущение и непреклонность. Где-то в толпе завизжала женщина, но визг ее потонул в шуме аэроплана. Он взмыл вверх с душераздирающим ревом, и пустую лестницу отшвырнуло назад. Звук мотора был похож на вопль, вопль облегчения и безнадежности.

В ту субботу вечером капитан Уоррен рассказал нам все в парикмахерской.

— Неужели он, правда, спрыгнул на сарай? — спросили мы.

— Да. Спрыгнул. И не думал, что убьется или хотя бы покалечится. Поэтому он и остался цел. Он был чересчур разъярен, чересчур торопился получить то, что ему положено. Не мог ждать, пока самолет сядет. Провидение знало, что ему очень некогда и что он заслуживает справедливости, поэтому и подставило ему сарай с прогнившей крышей. Он и не думал о том, чтобы упасть на сарай; если бы он об этом подумал, если б забыл про космическую гармонию, в которую верит, и стал бы волноваться о том, где приземлится, тогда точно пролетел бы мимо и разбился насмерть.

А так он ничуть не пострадал, только большая царапина на щеке, которая здорово кровоточила, да пальто разорвалось на спине сверху донизу, словно дыра со шлема перешла и на пальто. Он выскочил из сарая бегом, прежде чем мы туда подошли. Он заковылял прямо сквозь толпу с окровавленным лицом, размахивая руками, и половинки его пальто развевались по бокам.

— Где этот секретарь? — спросил он.

— Какой секретарь?

— Да секретарь Американского легиона! — Он быстро захромал туда, где кучка людей окружала трех упавших в обморок женщин. — Вы обещали заплатить мне сто долларов, чтобы поглядеть, как я прыгаю на машину. Нам платить за ее прокат и прочее, а вы…

— Вы же получили шестьдесят долларов, — сказал ему кто-то.

Хромой на него посмотрел.

— Шестьдесят? Я сказал, сто. А вы уверили меня, будто дали сто, хотя на самом деле — их было всего шестьдесят; думали поглядеть, как я рискую жизнью за шестьдесят долларов…

Аэроплан сел; никто из нас этого не заметил, пока летчик вдруг не налетел на хромого. Он резко повернул хромого к себе, прежде чем мы успели схватить его за руки, и сбил ударом кулака. Мы держали летчика, а он вырывался, плакал, и слезы оставляли полосы на его грязном, небритом лице. Вдруг тут же оказался капитан Уоррен, он тоже держал летчика.