Я с первых дней службы явно не понравился нашему «вождю». А дело было так. В один из декабрьских дней наш взвод изучал устройство авиационной пушки ГШ-23. Вдруг в наш класс ворвался майор Тасецкий.

— Уроды, бля, в две шеренги становись, бля. Равняйсь, бля, смирно, вольно, бля. Первая шеренга два шага вперед марш, бля. Кругом, бля. Ну что, уроды, бля, допрыгались, бля, — личный досмотр, бля!

У меня в нагрудном кармане гимнастерки лежал блокнот с адресами близких, друзей. Незадолго до этого я переписал у своего сослуживца количество предстоящих дней службы (730), часов и секунд. Сделал я это без всякого злого умысла, мне просто показалось интересным, и даже представить не мог, что эти записи сыграют не последнюю роль в моем положении. Но другого мнения был наш ротный. Обнаружив мою книжицу, он наткнулся на «крамольные» записи. Его лицо покраснело, нижняя губа затряслась, он начал кричать, что я негодяй, не успел прибыть в армию, а уже считаю дни.

— Урод, бля, как твоя фамилия?

— Суверов.

— Это залёт, бля.

После этого до конца учебки отношение ко мне командира роты, да и командира взвода, было негативным, хотя крупных нарушений (самоходы, алкоголь, побеги и т. д.) я не совершал. Стал «мальчишом-плохишом», мечтавшим, как думал ротный, «сбежать, бля, из армии, бля».

Заместителем командира роты по воспитательной работе (замполитом) был капитан Лакин. Выглядел он всегда каким-то помятым, побитым слегка жизнью. Замполит злоупотреблял спиртными напитками, и иногда по утрам его голова напоминала огромный морщинистый помидор с вращающимися в разные стороны, как у рака, глазами.

Тихий, спокойный, полноватый, он никогда не кричал на солдат, казался нам добрым и справедливым. Но эта «доброта» была напускной. Все солдатские жалобы немедленно «докладывались» руководству. Многие солдаты очень пожалели, открыв свои души «добренькому дяде». Были у него и свои люди в роте — «стукачи», которые периодически «сливали» информацию. Короче, нашего замполита следовало также обходить подальше, стороной, а свои проблемы решать самому.

С командиром взвода старшим лейтенантом Ватрушкиным отношения у меня были натянутыми. Его неприязнь ко мне проявлялась в течение всей службы, зачастую цеплялся по пустякам. Старший лейтенант Ватрушкин в мае 1988 года после «шмона» обнаружил в моем нагрудном кармане фотографию, где я сфотографировался в форме, держа руки в карманах. Эта фотография сильно рассердила Блина (так его называли). Он разорвал ее перед строем. (Эта фотография напечатана в начале книги.)

— Ты нарушаешь форму одежды, подонок! За это наряд вне очереди, — прошипел он. — Ты у меня калом пропахнешь!

Все эти «влёты», безусловно, повлияли на мое дальнейшее распределение — на Дальний Восток.

Отправка на восток считалась не лучшим местом дальнейшей службы после окончания ШМАСа (школы младших авиационных специалистов). Престижно было служить на Украине, особенно в Крыму, на военных базах в зарубежных странах (Германия, Венгрия и т. д.), в Москве и других цивилизованных местах с благоприятным климатом.

Тяжелейшие условия службы были, конечно, в Афганистане, там шла война. Сразу после нашего приезда в учебку какой-то капитан прямо объявил: кто будет плохо служить — попадет в Афганистан. Хотя многие из солдат хотели служить там. В нашем взводе обсуждалась возможность написать коллективный рапорт на службу в Афгане. Но руководство нашей страны уже приняло решение о выводе советских войск из Афганистана. Поэтому распределения туда весной 1988 года из нашей учебки уже не было, ведь 40-ю армию полностью вывели из Афганистана уже в феврале 1989 года.

Вторым из «худших» мест службы была Чита. Как любил говорить майор Тасецкий — «отправлю вас в Читу, бля, чтобы задница к бетонке примерзала, бля. В Читу, бля, в Читу, бля, в Читусловакию, бля. Загранка, бля. Уроды, бля».

Рейтинг тяжести армейской службы продолжали Сибирь и Дальний Восток. Конечно, служить в Сибири мне хотелось — ближе к дому. Но служить близко с Барнаулом, на мой взгляд, — значит, больше скучать. А так, чем дальше служишь, тем меньше тянет домой.

Дальний Восток представлялся мне местом каким-то романтическим: Камчатка, Тихий океан, красная икра, гейзеры, сопки, рукой подать до Китая, Японии, обеим Кореям, США. Этот интерес подогрел один из наших преподавателей в учебке, прослуживший много лет на Дальнем Востоке. На наших занятиях, где мы изучали устройство различных авиационных бомб, он иногда рассказывал нам интересные истории о своей службе.

Часто, ближе к выпуску, мы с другом Игорем Кудашевым (Гогой) из города Коркино Челябинской области, мечтали о совместной службе где-нибудь на краю нашей могучей Родины. Так и получилось. Но на пересылке в Хабаровске в июне 1988 года мой товарищ поехал служить в Амурскую область, а я — в Приморский край. Больше мы не виделись, на мои письма он почему-то не отвечал. Как у тебя сложилась жизнь, Гога? Хотелось бы верить, что всё нормально.

Заместителем командира взвода был сержант Сладкий, уроженец Приморского края, спортсмен, он учился в Уссурийском педагогическом институте и был нормальным, справедливым командиром.

Старшина роты — прапорщик Марченко, похожий на Тараса Бульбу. Молчаливый, коренастый, с большими свисающими усами, он поддерживал порядок в роте своими «методами». Огромный кулак прапора часто оставлял отметины на груди несчастных солдат нашей роты. Принадлежность именно к нашей роте можно было определить по погнутым ручищами Марченко пуговицам гимнастерки. Пуговицы в районе груди бойцов нашей роты были, как правило, сплющены волосатой рукой-кувалдой нашего старшины. Еще он любил больно щипать дневальных, указывая, например, на лежащую на полу нитку. Сцена — извивающийся от боли провинившийся солдатик и стоящий рядом прапорщик Марченко, намертво зажавший своими пальцами трепещущую плоть, — была для нас привычна. Но особой обиды на него не было, делал он это не унижая человеческого достоинства, как бы играя. Хотя участвовать с ним в таких играх желающих не было.

Вообще, командиров своих оценивать довольно сложно. Часть из них мне казались грубыми и несправедливыми.

«А как бы ты на их месте себя повел?» — спрашиваю я себя. И солдаты, проходящие срочную службу, далеко не ангелы. Да и служат офицеры в экстремальных условиях не один год. Жилищные условия у многих из них не ахти. После работы более пяти лет на одном месте начинается профессиональная деформация, а офицеры и прапорщики служили десять, пятнадцать, двадцать и более лет в экстремальных условиях. На Дальнем Востоке, куда после учебки я отправился продолжать службу, условия жизни офицеров были стократ хуже, чем на Украине. Снабжение отвратительное. Когда привозили молоко в гарнизонный магазин, это было событием для семей военнослужащих.

В армии должна быть дисциплина. А дисциплина без насилия невозможна. Это понятно. Но хотелось и человеческого отношения к себе. За два года я ни разу не был в отпуске дома. Ладно, допустим, не заслужил. И ни один офицер или прапорщик не поинтересовался моей жизнью, моими проблемами, моим настроением. А как этого иногда хотелось!

В нашей роте постепенно нарастала нервозность, возникали стычки между солдатами. Так называемые неуставные взаимоотношения в армии пресечь вообще невозможно. В мужском коллективе, состоящем из разных национальностей (в нашем 34-м «бронебойно-зажигательном» взводе служили русские, украинцы, эстонцы, татары, узбеки, азербайджанцы, грузины, казахи), постоянно находившемся под давлением, нервозность возрастала. Между задерганными, нервными солдатами возникали ссоры, стычки, драки. И хотя в учебке царил порядок, жесткий контроль, здесь не было старослужащих (кроме сержантов), — конфликты были.

Способствовало этому так называемое воспитание коллективом. Например, день наш заканчивался командой «Отбой». До этой команды прилечь и даже присесть на кровать запрещалось. И вся рота, более ста человек, за 45 секунд должна моментально лечь в свои кровати, готовыми ко сну.