Впоследствии Роган письменно признал свой долг по отношению к Бемеру и Басанжу — на 1 919 892 ливра — и гарантировал выплату доходами от одного из принадлежавших ему аббатств. Но во время революции имущество духовенства конфисковали в пользу нации, долг остался неуплаченным и ювелиры разорились.

Через год Ла Мотт бежала из тюрьмы: говорят, она соблазнила сторожа. Она уехала в Англию, где принялась писать мемуары, поливая в них грязью королеву. В 1788 году вышли «Мемуары…» Ла Мотт («Mémoires justificatifs de la comtesse de Valois de La Motte, écrits par elle-même»), в которых авантюристка утверждала, что королева сама организовала сцену в роще. А через несколько лет Ла Мотт по необъяснимым причинам выбросилась из окна в Темзу и утонула. Однако есть версия, что она всего лишь имитировала самоубийство, а на самом деле инкогнито уехала в Россию, в Санкт-Петербург, где дожила до преклонных лет…

Приговор разозлил королеву: она была уверена, что кардинала примерно накажут. Чтобы хоть как-то спасти лицо, король отправил Рогана в провинцию, в захолустный приход в Шез-Дье, а Калиостро прислал приказ в 24 часа покинуть Париж, а через три недели и Францию.

Восторженная толпа, встретившая Калиостро у ворот суда, с радостными криками проводила его до дома, время от времени порываясь поднять его и пронести на руках. Несмотря на поздний час, женщины осыпали его цветами и посылали воздушные поцелуи. Довольный магистр потирал руки и строил планы по дальнейшему завоеванию Парижа. Возбужденные люди, окружившие дом Калиостро, равно как и дом кардинала, не расходились до самого утра, поздравляя друг друга с победой: оправдание кардинала означало поражение королевы и двора. А утром магистру доставили приказ его величества…

На оставшееся время Калиостро поселился в столичном пригороде Пасси, пока Серафина в Париже пыталась собрать остатки вещей. Разгневанный причиненным ему ущербом, Калиостро оценил свои пропавшие бумаги в 100 тысяч ливров и в 50 тысяч — «упущенную выгоду». Он подал иск, заявив, что 50 тысяч пожертвует на улучшение условий содержания узников Шатле. Ему ответили, что так как арестовали его по письму с печатью, следовательно, никто не был обязан заботиться о сохранности его имущества. Подобная оголтелая несправедливость возмутила Калиостро, но сделать он ничего не мог, тем более что время его пребывания во Франции стремительно сокращалось.

Пасси стало местом паломничества адептов Калиостро; говорят, в те дни его посетил сам таинственный Томас Хименес, кассир и банкир иллюминатов. 13 июня, накануне отъезда, пятьдесят почитателей магистра устроили в Сен-Дени, в двух лье от столицы, прощальный обед. После первой перемены блюд Калиостро, обретший прежний апломб, встал и сказал, что высылка из страны явилась для него неожиданностью, а потому он не сможет взять с собой все необходимые алхимические приборы и в Англии ему придется приобретать все заново. Поэтому он предлагает всем участникам обеда собрать ему достойную сумму, дабы Великому Кофте не пришлось краснеть перед англичанами. И адепты немедленно собрали 500 луидоров ¹⁵.

Покинув вечером Сен-Дени, 15 июня Калиостро прибыл в Булонь. По словам магистра, во Франции у него, возможно, осталось не слишком много учеников, зато они самые горячие его поклонники. Растроганный торжественными проводами, он писал: «Воистину, французы — самая великодушная и самая гостеприимная нация… Я никогда не забуду, как трогательно вы переживали за судьбу мою, как лили слезы, провожая меня… Этот день стал мне наградой за все мои страдания… Жители счастливой страны, любезный и чувствительный народ, я прощаюсь с вами и смею надеяться, что заслужил и уважение ваше, и сожаление. Я уехал, почитая долгом своим безропотно покоряться воле королей. Уехал, но сердце мое с вами. И где бы ни пришлось мне жить, верьте, я навсегда останусь другом тех, кто именует себя французами» ¹⁶.

Вспомнил ли Калиостро, стоя на палубе пакетбота и кутаясь в шубу с трехрогим капюшоном, что оба предыдущих его приезда в Англию фортуна упорно отворачивалась от него? Или, напротив, ехал в полной уверенности, что извечная соперница Франции с радостью откроет свои объятия жертве произвола французской монархии? И что думала в это время Серафина? Она не любила Англию и, возможно, даже пыталась уговорить мужа уехать в какую-нибудь страну на континенте. Одно утешение: несмотря на учиненное французской полицией разорение, верные адепты (а также, по слухам, Хименес) снабдили магистра достаточной суммой для безбедного житья.

16 июня 1786 года граф и графиня Калиостро снова ступили на берег туманного Альбиона.

Лондон, 20 июня 1786 года

«Пишу вам, дорогой мой N***, из Лондона… Я здоров, и жена моя тоже. Очень хочется рассказать вам о своем путешествии. О, какие трогательные проводы устроили мне друзья, следовавшие за мной повсюду! Последней вехой стала Булонь. Все население этого доброго города высыпало на берег! Люди тянули руки к пакетботу, осыпали меня благословениями, просили меня благословить их!.. Ах, сколь сладостны и в то же время сколь горьки мои воспоминания! Я изгнан из Франции! Французский король обманут! Надобно жалеть королей, у которых такие министры. Я немало наслышан о своем гонителе, бароне де Бретейле. Что я ему сделал? В чем он меня обвиняет? Что кардинал почтил меня своей дружбой? Что я нашел в нем друга? Что я не бросил его? Что у меня везде, куда я приезжаю, есть друзья? Что Господь поддерживает меня в стремлении найти и защитить истину? Что я помогаю человечеству, что мои лекарства, советы и милосердие облегчают его страдания? Неужели это преступления? Увидев мой бюст у кардинала, Бретейль процедил сквозь зубы: “Всюду он! Пора с этим кончать. И я с этим покончу!” На меня надели оковы, бросили в Бастилию, но и оттуда я не переставал бороться за торжество истины, бросая ее в лицо и клевретам Бретейля, и судьям, и королю, и всей Европе. Полагаю, мое поведение поразило его; я же избрал единственно приставший мне тон, и уверен, на моем месте он бы заговорил по-другому. А теперь, друг мой, проясните мне ситуацию. Даже не выслушав меня, король отправил меня в изгнание. Неужели, друг мой, участь всех французов зависит от злой воли одного человека? Если это так, мне жалко ваших соотечественников, особенно когда столь опасные письма [63]находятся в руках Бретейля. Доколе он будет безнаказанно обманывать короля? Доколе, по наветам клеветников, будет высылать и казнить, бросать в тюрьму невиновных и отдавать их дома на разграбление? Король обязан прекратить подобный произвол! И я уверен, что я прав. Разве здравый смысл французов, коих я так люблю, иной, чем у других людей? Но оставим свое дело в стороне и поговорим в целом.

Если король подписывает приказ об изгнании или о заточении в тюрьму, значит, он прогневался на несчастного и решил его наказать. Но почему он на него прогневался? На основании доклада министра? Но на чем строился доклад этого министра? На неизвестно чьих жалобах, на непроверенных сведениях, а иногда и просто на слухах, клеветнических слухах, порожденных ненавистью и подхваченных завистью. При чем тут правосудие? Письмо с печатью — это личный произвол министра! Полагаю, если эти размышления дойдут до короля, он непременно задумается.

А сколько зла причиняют такие письма! Мысль о том, что все государственные темницы похожи на Бастилию, приводит меня в ужас! Вы даже не представляете себе, какие жестокости там творятся: циничное бесстыдство, ложь, притворное сострадание, безграничная озлобленность, несправедливость и смерть — вот тамошние правители. Вы не знаете, что такое ужасы Бастилии. Я шесть месяцев находился в 15 футах от жены и не знал этого. Многие там по тридцать лет, их считают умершими, но это не так! К ним не проникает свет, и они там в одиночестве, словно ни мира, ни Создателя больше нет… Друг мой, я говорю вам: нет такого преступления, за которое человек бы заслуживал Бастилии. Говорят, там применяют пытки и есть палачи, и мне легко в это поверить. Меня спрашивают, вернусь ли я во Францию, если мне дадут охранные грамоты. Разумеется, отвечаю я, но только когда на месте Бастилии разобьют площадь для гулянья. Дай Бог, чтобы это случилось! У вас, французов, есть все, чтобы быть счастливыми: плодородная почва, мягкий климат, добросердечный и веселый нрав, изобретательность и очарование; вам нет равных в искусстве нравиться. У вас есть все, друзья мои, кроме одного пустячка: вы не можете быть уверены, что сегодня ночью будете спать в собственной постели, даже когда вам не в чем себя упрекнуть. Но честь! Честь семьи! Говорят, письма с печатью — неизбежное зло… Как вы наивны! Вас убаюкивают сказками. Сведущие люди сказали мне, что семье гораздо труднее получить письмо с печатью, нежели какому-нибудь мстительному клерку или продажной женщине. Семейная честь! Неужели вы считаете, что семья лишится чести, если казнят одного из ее членов? Как мне вас жалко! В стране, где пребываю я сейчас, на это смотрят иначе. Довольно смиряться с произволом, заслужите себе свободу.