Разоблачениями Моранда зачитывались и в Англии, и во Франции. Имя Калиостро использовали для создания низкопробных историй, не имевших никакого отношения ни к Джузеппе Бальзамо, ни к графу Алессандро Калиостро. В гостиных Серафина все чаще ощущала на себе заинтересованные взоры — то сострадательные, то любопытные, то презрительные. В городе появились листочки с грубыми шуточками в адрес магистра. Когда в очередном пасквиле или сатире она видела имя Бальзамо, в груди у нее все сжималось. Оказывается, она так и не простила Джузеппе тех четырех месяцев, которые по его милости провела в Сент-Пелажи. Она вновь ощутила на коже тюремную грязь и липкие прикосновения рук товарок по несчастью. По сравнению с Сент-Пелажи пребывание в Бастилии казалось отдыхом, передышкой между масонскими трудами…

Моранд продолжал «раскручивать» биографию магистра, а англичане, те, кто раньше стеснялись признаться, что позволили себя одурачить, возмущенно требовали возмещения ущерба. Если бы не поразительное чутье магистра на судебных приставов и его виртуозное умение всучивать взятки, возможно, он бы угодил в долговую тюрьму Ньюгейт. Говорят, кто-то даже вспомнил про бриллианты миссис Фрай — то ли она сама подарила их мистеру Калиостро, то ли он их присвоил… Наверное, все-таки присвоил, иначе зачем бы во Франции его посадили по делу о краже ожерелья? Итог: Калиостро снова оказался в эпицентре слухов, но теперь «сарафанное радио» работало на создание «отрицательного имиджа» магистра.

Газета «Курье де л’Эроп» продолжала развлекать читателей похождениями Калиостро, развенчивая магистра в глазах французов и англичан, и, как следствие, всей Европы.

«В Булони сотни людей вышли провожать господина Калиостро!» — «Сомнительно. Впрочем, адвокат Тилорье мог организовать торжественные проводы своего клиента». — «Не мог какой-то там Тишио или Бальзамо пробудить столь великий энтузиазм!» — «Почему бы и нет? Шарлатаны всегда кричат во весь голос, это благородство молчаливо». — «Граф — благодетель человечества!» — «Не стану спорить. Однако сей благодетель был выслан из всех стран, где он пытался облагодетельствовать человечество».

Моранд напечатал в своей газете один из пасквильных стишков, высмеивавших шарлатана Калиостро:

Но, как любая сенсация, история Бальзамо-Калиостро постепенно приелась читателям, и Моранд, которому никто не мог отказать в уме, немедленно извинился перед публикой, что слишком долго досаждал ей столь ничтожной личностью.

Злоязыкий журналист достиг своей цели: печальная известность Калиостро поползла вверх, а доверие к его магическим, пророческим и прочим способностям — вниз. Поэтому, пока Калиостро, продолжавший делать хорошую мину при плохой игре, надеялся отыграться на любимом масонском поле, оказалось, что время его ушло. На его заметку в «Морнинг геральд», написанную с употреблением масонского языка цифр и обращенную ко всем братьям с призывом собраться и заложить камень в строительство храма истинного масонства, не откликнулся никто. Любопытно: местом сбора Калиостро назначил трактир того самого О’Рейли, который в свое время вытащил его из тюрьмы; но даже привлекательное место не помогло. Калиостро осознал, что его переиграли. Решив приободрить приятеля, беспокойный лорд Гордон уговорил графа написать очередное письмо, точнее, воззвание, обращенное к английскому народу, дабы опровергнуть возведенную на него клевету. Подзаголовок письма гласил: «Ответ на насмешки, опубликованные господином де Морандом, редактором “Курье де л’Эроп”»:

«Английский народ! Выслушай меня. Я человек. Я вправе требовать твоего правосудия: я несчастен; я имею право на твою защиту. Не стану отрицать, было время, когда в твоей столице меня подвергли ужасным гонениям; но былые несчастья нисколько не изменили моей искренней любви к тебе, чувств, кои привели меня и доставили к вам. Поведение мое, быть может опрометчивое с виду, станет для будущих поколений свидетельством моего безграничного доверия к народу-законодателю, который по справедливости гордится своей свободой.

Мне думается, англичане — единственный народ, никогда не преклонявший колен перед идолом власти. Меня изгнали из Франции; изгнание прославило меня и открыло передо мной весь мир. Я решил отправиться в Англию, и Лондон стал моим убежищем. Сегодня я снова гоним, меня опять преследуют враги, более могущественные и более яростные, чем прежде. Но я не раскаялся в своем выборе. Пусть враги пятнают мою честь, здесь я имею право выступить в ее защиту. Пусть они угрожают моей свободе, здесь нет Бастилии. Злобные и мерзкие клеветники, вас подкупили, и вы оклеветали меня; но вы не заставите меня усомниться в справедливости английских законов…»

Воспев систему английского правосудия, вмешательство коего в его дела всегда оказывалось плачевным, Калиостро принялся всячески отрицать, что имеет хоть что-то общее с Джузеппе Бальзамо:

«Это не я под именем Бальзамо был гнусным образом изгнан из Парижа в 1772 году! Это не мою жену под именем Лоренцы Феличиани заточили в Сент-Пелажи! […] Нет ни единой записи ни в полицейском журнале, ни в дознании, ни в расследовании, где было бы доказано, что я — это Бальзамо! Я не Бальзамо, и я это утверждаю!»

Высказав при содействии лорда Гордона возмущение гнусным обвинением, он приступил к бичеванию Моранда, завершив пассаж величественным прощением борзописца и поручая отмщение Верховному Существу:

«Не стану более говорить о низких поступках этого отщепенца, претендующего на звание писателя; его выкинули из Франции и не признали в Англии; но мерзкое перо его, к несчастию, стало известно в Европе. Он может продолжать оскорблять меня, я не стану призывать на его голову кары законов, ибо у несчастного есть жена и вдобавок он является отцом шестерых детей. Если я захочу, я разорю его; но я не хочу стать причиной его разорения, кое повлечет за собой разорение его семьи […] Я возлагаю отмщение на Того, Кто не заставит детей отвечать за преступления их отца. Моя вера в Верховное Существо непоколебима. Я всегда верил в Его справедливый суд, который рано или поздно настигает каждого, а для неправедных он кончается плохо…»

И Калиостро напоминал о четырнадцати неправедных обвинителях и судьях, которых после дела, начатого четой Скотт, постигли всевозможные несчастья:

«И пусть ужасный пример, что я вам привел, подтолкнет их к раскаянию, и тогда мне не придется оплакивать их участь! Пусть они признают свои ошибки и сами вручат себя в руки правосудия, и я дарую им свое благословение!

Враги мои полагают, что я угнетен, подавлен… Пусть знают, время испытаний закончится и, как бы они ни ярились, я вернусь с гордо поднятой головой. Несчастные, они не видят, что тучи над их головой уже сгустились и скоро из них вырвется разящая молния…» ⁸

Письмо не навлекло на головы недругов Калиостро ни грома, ни молнии, а лишь приумножило их число. Скорее даже не недругов, а насмешников и равнодушных, коих магистр страшился больше, чем Бастилии. Насмешники рисовали карикатуры, а равнодушные не намеревались вступать в египетские масоны и не просили обучить их изготовлению золота. Перед графом замаячил призрак Джузеппе Бальзамо — безвестного мошенника с книгой Пьемонтезе под мышкой, жившего под дамокловым мечом закона. Наверное, именно поэтому он и ненавидел Бальзамо, не хотел вновь оказаться на его месте. Увы, будь он трижды чародеем — на его месте он все равно бы не оказался, ибо во времена Бальзамо он был молод и впереди была цель: вырваться из когтей бедности и безвестности. Нынешний Калиостро привык швырять деньгами и с удовольствием нес бремя славы.