В это же лето 1870 года Суриков начал заниматься композицией, хотя по классу ему еще не полагалось. Задуманная им композиция была «Убийство Дмитрия Самозванца».

Однако свою первую серебряную медаль он получил за рисунок с натуры, в чем был очень силен. За первой медалью последовала вторая и несколько премий. Твердой поступью Суриков шел вперед. За три зимы он успел необычайно много. Не отступая, не сомневаясь, работал почти без отдыха, вглядываясь в окружающую жизнь верным и все вбирающим глазом подлинного художника.

Суриков возмужал. Ему исполнилось двадцать шесть. Был он невелик ростом, с маленькими красивыми руками. Густые темные волосы разделялись над открытым лбом на две непослушные пряди. Глаза были карие, то веселые, то строгие и словно глядящие внутрь самого себя. Чуть скуластое, с короткими темными усами и бородкой лицо часто меняло выражение. Казачья выправка сказывалась даже в посадке головы — он держал ее прямо, прижимая подбородок к шее. Походка была твердая; он не спешил, но шагал энергично, словно всегда зная — зачем и куда.

Теперь он жил один на углу Академического переулка, в той самой квартире, где до него еще учениками Академии жили Репин, Семирадский и Антокольский и где весь воздух был напитан атмосферой творчества, студенческих споров, молодого, бесшабашного веселья, запахом красок и скипидара. Суриков уже мог платить за комнату сам и бесконечно этому радовался, потому что любил работать один, никому не показывая незаконченных вещей. 27 января 1873 года он писал в Красноярск:

Так писал старший брат, горюя о нерадении младшего и еще упорнее налегая на занятия в Академии. А там, как всегда, давали конкурсные темы на библейские сюжеты. Вася честнейшим образом работал над ними, совершенствуясь в композиции. Все три темы он разрешил так блестяще, что получил за них денежные премии. А темы были такие: «Иродиаде приносят голову Иоанна Крестителя», «Изгнание торговцев из храма» и «Притча о богаче и нищем». А еще присудили Васе большую серебряную медаль за этюд с натуры. В марте он писал домой:

Он писал: «Я здоров». Он всегда писал это своим в Красноярск. А между тем этой весной он вдруг стал чувствовать недомогание и сильную усталость, особенно к вечеру. Дышать становилось трудно, лихорадило, хотелось горячего. Но стоило ему выпить стакан чаю с сахаром, как весь он с головы до ног покрывался испариной, такой изнурительной, что тут же ложился в постель. «Дело дрянь! — думал Суриков. — Придется пойти к доктору».

Старик врач жил по соседству. Он осмотрел Сурикова, прослушал его, простукал сквозь свою ладонь, потом велел одеться и сказал, что недоволен его легкими.

— У вас в роду кто-нибудь болел чахоткой?

— Болели, — нехотя ответил Василий. — Отец от нее умер, два дяди… Старшая сестра погибла совсем молодой от воспаления легких.

— Надо вам, батенька, поехать на лето куда-нибудь полечиться, ну, хоть, что ли, в степь, на кумыс, подсушить легкие. А то вы здесь, в Петербурге, совсем расхвораетесь…

Удрученный, вышел Суриков от врача. «Грудная болезнь…» — думал он, шлепая черными калошами по серому мартовскому месиву. Шел мокрый снег, он забирался за воротник и таял холодными струйками. Было тоскливо до слез. Он не пошел домой, а отправился прямо к Кузнецовым, очень уж не хотелось оставаться одному.

Когда Петр Иванович узнал о Васином недуге, он разволновался и огорчился, словно тот был ему родным сыном. И тут же немедля было решено, что Вася поедет на лето в Сибирь. Он поселится у Кузнецовых в Узун-Джуле, в Минусинских степях. Будет пить кумыс, ездить верхом, дышать целебным воздухом и рисовать с натуры. Лето не пропадет даром. Это был прекрасный выход из положения!

Суриков был счастлив. Он увидится наконец со своими, полечится на приволье в родных степях да еще попишет!

В апреле, по окончании занятий в Академии, Суриков собрался в дорогу. Домой, домой — в Красноярск!

Он уложил в чемодан кое-какие подарки всем родным. На дно чемодана положил альбом для рисования. Захватил свежего белья, купленного в Гостином дворе, и летний пиджачок из белой чесучи, сшитый у хорошего портного. Приготовил этюдник с красками, кистями и холстами.

И вот в один из ярких весенних дней в вагон московского поезда вошел молодой человек столичной внешности. На нем был хороший костюм с черным бархатным воротником и цилиндр. Под белоснежным воротником рубашки завязан черный шелковый галстук. Лицо с темной бородкой было явно исхудавшим, глаза лихорадочно, но весело блестели.

Сбылась мечта — Суриков ехал в Сибирь! Теперь этот путь казался ему совсем другим. Все было гораздо проще и скорее, — то ли он стал опытнее и старше, то ли ездить стало легче. Только перебравшись через Урал, где-то между Камышловым и Екатеринбургом, он послал с почтовой тройкой короткое письмо:

Пусть эта записка хоть на день опередит его приезд. Пусть она даст матери ощутить радость долгожданной встречи. И ни слова о болезни.

Опять на столе в столовой кипел самовар, как в детстве, и пестрые чашки, словно цветы, рассыпались по столу; стоял запотевший глиняный кувшин с молоком из погреба, и струйки испарины скатывались с крутых боков прямо на камчатную серую скатерть. Как прежде, на окнах цвели малиновые фонарики фуксий, и старые, обитые сафьяном креслица чинно стояли вокруг стола в зальце.

Вася ходил по комнатам. Они были привычные, родные и все же какие-то не те. Они, казалось, стали ниже, словно присели. И мама Прасковья Федоровна тоже стала будто пониже и посуше. Лицо у нее было румяное и все вдавлинками, как печеное яблоко.