— Если уж на то пошло, то мы боремся не против чего-то, а за... Мы только часть группы, здесь собрались не все. Наш девиз...

— Заткнись, Энди, — спокойно перебила его Джин. Она перевела взгляд на Жаклин. — Просто мы привыкли каждое утро собираться здесь и пить кофе. Четверо из нас получили гранты от Института. Нам дают эту стипендию, чтобы мы год проучились в Риме...

— Ну, на что Институт дает гранты, я хорошо знаю.

— Вот мы вчетвером и учимся здесь в этом году. Хосе изучает витражи, занимается с одним из институтских художников. Есть еще двое наших, тоже иностранцы, мы часто пользуемся институтской библиотекой.

— Значит, вас семеро, — догадалась Жаклин.

— Да так уж получилось. Но мы вовсе не члены тайного общества.

— Это Джин так считает, — торжественно начал Энди, — но она упускает из виду магию чисел — их глубокий смысл. Что-то свело нас вместе. В том, что мы оказались здесь, есть некая Цель — мы приехали с разных континентов и встретились в самом Средоточии всего.

— Да-а, — протянула Жаклин.

Она слегка отодвинула свой стул, чтобы получше разглядеть Энди. Однако Майкл, не поднимая головы от своего рисунка, придержал стул. Жаклин бросила на него удивленный взгляд, но Джин успокоила ее:

— Не обращайте на него внимания. Если бы он смог заговорить, он объяснил бы, что рисует вас и не хочет, чтобы вы двигались.

— Но он умеет говорить, я сама слышала. Зачем...

— Он художник, — вмешался Энди.

Майкл, продолжая рисовать, издал звук, похожий на тихое рычание, а Энди добавил:

— Мне следовало сказать «живописец». Они такие привереды, все эти деятели искусства, претендующие на тонкий вкус... Хорошо, Микеланджело, должен же я тебя как-то называть, или ты предпочитаешь просто «рисовальщик»? Вряд ли... Ну, все равно, моя сестричка тоже ведь из таких. Она — скульптор. И не вздумайте назвать ее скульпторшей, если вам, конечно, дорога собственная жизнь. Вы когда-нибудь замечали, как цепляются к словам люди, работающие руками?

— Да все цепляются к словам, — возразила Жаклин. Она улыбнулась Энни, которая ответила ей слабой улыбкой, но ничего не сказала. — Значит, Майкл и Энни представляют в вашем Институте искусств и археологии его первую половину. А вы и Джин — археологи, не так ли, Энди?

— Институт держит археологов в черном теле, — сказал Энди. — Джин являет собой компромисс. Она занимается историей искусств.

— С годами число археологов и людей искусства выравнивается, — серьезно заметила Джин. — В Институте стремятся к равновесию.

— Она являет собой компромисс во многих отношениях, — сказал Хосе и улыбнулся Джин. — Она старается сохранить мир между нами. А это не всегда легко.

— Верю. — Изумрудные глаза Жаклин обратились на Хосе, и он выдержал этот оценивающий взгляд спокойно и с улыбкой. Потом Жаклин перевела глаза на Майкла. Выражение ее лица не изменилось, но Джин дорого была дала, чтобы узнать, каково мнение их новой знакомой об этом молодом оригинале. Он напоминал борца. У него были тяжелые и грубые черты лица, за одним, правда, исключением, которое мог заметить только внимательный наблюдатель, — у Майкла был красивый рот, с тонкими губами, почти изящный по форме. Руки — большие, с толстыми, словно обрубленными пальцами, были, если верить законам хиромантии, скорее руками ремесленника, чем художника. Из-за широких сильных плеч и привычки сутулиться Майкл казался ниже ростом, хотя он был высок — почти шесть футов. Его рубашка походила на рубашки, столь популярные у молодых американцев, яркие, как галстуки, только ее радужная расцветка возникла постепенно, сложившись из красок, которыми Майкл пользовался в течение прошлого года. Рубашка была расстегнута, не до талии, а гораздо ниже, до того места, где утвердился ремень выцветших джинсов.

Жаклин через плечо поглядела на вход в кафе. Он был темен и мрачен, словно зев пещеры. И внутри не было заметно никаких признаков жизни.

— А где же наш гостеприимный хозяин? — спросила Жаклин. — Я бы выпила кофе.

Раздался дружный взрыв смеха, и у нее удивленно поднялись брови.

— Вот именно гостеприимный — как раз подходящее слово, — отозвался Энди, по-видимому присвоивший себе право говорить за всех. — Джузеппе всех нас терпеть не может. Я готов был отнести это за счет ненависти к иностранцам, но, по-моему, мы не нравимся ему как личности.

— Значит, он заставляет вас ждать, — задумчиво проговорила Жаклин и вдруг голосом, который, наверно, был слышен за квартал, прокричала: — Senta! [3]

От неожиданности все подпрыгнули, только Майкл не пошевелился, он погрузился в собственный мир и ничего вокруг не слышал. Словно джинн из бутылки, как по мановению волшебной палочки, в дверях возник Джузеппе. Густые черные брови мрачно хмурились, небритые щеки блестели. Белый фартук, повязанный на животе, был запачкан кофе, вином и прочими пятнами, происхождение которых не поддавалось определению. Джин подозревала, что он вышел, движимый скорее непреодолимым любопытством, а вовсе не рвением, но никто не стал интересоваться его побуждениями.

— Un capuccino, per favore! [4] — прозвучало мягкое контральто Жаклин.

Все поспешили воспользоваться немой яростью Джузеппе, чтобы сделать заказы, после чего тот скрылся в кафе, обведя всех негодующим взглядом.

— Magnifino! [5] — восхитился Хосе. — Где вы этому научились?

— В течение десяти лет за мной держалась слава самой горластой мамаши в квартале, — самодовольно сказала Жаклин. — Мои дети были готовы вернуться домой на полчаса раньше, только бы мне не пришлось пускать в ход мой знаменитый голос.

— Сколько же у вас детей? — спросила Джин.

— Двое.

— Вот как? Может быть, покажете нам их фотографии? — предложил Энди, взглянув на объемистую сумку, стоявшую у ног Жаклин. Белая, огромная, бесформенная, она напоминала мерзкую одушевленную кожаную сумку из рассказа М.Р. Джеймса [6] о привидениях. Джин казалось, что того и гляди из нее высунутся тонкие зловещие ручки и схватят кого-нибудь за щиколотку.

— Нет, не покажу и вообще не хочу о них говорить.

— Почему же?

— Потому что, — Жаклин широко улыбнулась, — потому что я говорила о них, с ними и за них целые двадцать лет. А это — первое лето, когда они живут самостоятельно. По-моему, они благополучно пережили мою опеку, но говорить о них не хочу. Изменим тему. Где же остальные члены вашего тайного общества?

Энди театрально взмахнул рукой.

— "Но тише, видите? Они идут!" — провозгласил он, перефразировав цитату из шекспировского «Гамлета».

Джин подумала, что теперь уже не сможет подниматься на этот холм с прежней безмятежностью. Кафе являлось прекрасным наблюдательным пунктом для критически настроенного зрителя.

Невысокий, худощавый и серьезный Тед казался подростком лет шестнадцати, он носил большие очки и был коротко подстрижен «под квадрат». Однако на предплечье у него виднелся длинный белый шрам от удара штыком, который он получил во время Шестидневной войны [7]. Тед уже пользовался известностью в научных кругах из-за своих исследований скальных захоронений. Он был настоящий сабра — родился и вырос в Израиле; его отец — герой войны 1948 года [8], высокопоставленный правительственный чиновник — жил в Тель-Авиве. Это было почти все, что друзья знали о семействе Теда; он мог без умолку говорить о чем угодно, только не о себе.

Дейна же, наоборот, только о себе и говорила. В первые недели после того, как она присоединилась к их группе, все только и слышали от нее, что об охоте, слугах, теннисе на лужайке, у них даже зародились некоторые подозрения. В конце концов Энди сделал несколько язвительных замечаний насчет высшего общества, и Дейна поняла намек. Забываясь, она говорила с акцентом, очень напоминающим выговор битлов, словно всю жизнь прожила в Ливерпуле, — и Джин догадывалась, что так, наверное, и было.