Дейну Майкл изобразил в виде Марии Магдалины. Эта святая была более популярна в искусстве Ренессанса, воспевавшем красоту нагого тела, но Майкл ухитрился создать превосходную сатиру на жесткий византийский стиль — длинные стилизованные волны ниспадающих волос скорее открывали, чем прятали заветные прелести, а маленькие пухлые ручки с деланной скромностью пытались защититься от любопытных взглядов.

Энн тоже была представлена святой девственницей, но к ней Майкл оказался добрее, так, по крайней мере, подумала Джин, пока не вгляделась в рисунок получше. У Энн было лицо мученицы. Под кажущейся безмятежностью скрывалось глубокое страдание. Джин не сразу поняла, какую святую выбрал для Энн Майкл. Только разглядев в руках у нее башню, Джин поняла, что это — святая Варвара, которую злодей отец держал в заточении, а потом передал непокорную дочь-христианку в руки палачам.

Узнать Энди было нетрудно — доспехи и копье с головой дракона, из которой струилась кровь, говорили о том, что это святой Георгий. Интересно, Майкл и на самом деле видит в нем победителя дракона? Тед был прекрасным святым Стефаном — в поднятой руке он держал первый камень, брошенный в него толпой, и с таким высокомерием взирал на своих преследователей, что за одно это толпа должна была забить его насмерть.

Узнать Хосе было сложнее. На нем красовались митра и одеяние епископа. А из высших духовных чинов многие впоследствии были причислены к лику святых. Но выражение прилежной сосредоточенности и книга под мышкой позволяли узнать святого Августина, который, как известно, даже погрузившись в занятия, поначалу не находил в себе сил отказаться от суетной жизни и молил Бога послать ему воздержание, добавляя... только позже, не сейчас. А в глазах Хосе под сосредоточенно наморщенным лбом святого горел огонь, явно характерный именно для того периода жизни Августина, когда он еще не отказался от мирских радостей. Со стороны Майкла это был довольно злой выпад.

В конце вереницы святых Майкл нарисовал самого себя, и, хотя Джин сперва хихикнула при взгляде на это изображение, углы ее рта тут же опустились, и она простила Майклу его легкомысленные издевки над другими. Такого отталкивающего Иоанна Крестителя она еще не видела. Майкл представил его истощенным, безобразным, с дикими глазами. Ребра у него выпирали наружу, а взлохмаченные волосы обрамляли лицо человека, которому остался всего шаг до безумия.

В процессии участвовали все Семь Грешников, но на заднем плане маячили еще две фигуры. Джин покосилась на Жаклин. Ее приятельница не отличалась особой набожностью, но рисунок, изображающий ее, можно было счесть даже богохульным. Развевающиеся волосы не скрывали лица, но лицо это не выражало ни непорочности, ни материнской любви — во всяком случае, в нем и следа не было того Идеального Материнства, олицетворением которого считается та, в чьей роли выступала Жаклин. Правда, такое же выражение Джин видела когда-то на лице у собственной матери, но при обстоятельствах, о которых ей и вспоминать не хотелось. Голову Жаклин украшала сдвинутая набекрень корона, а нимб выглядел довольно убогим.

Джин с трепетом перевела глаза на последнюю фигуру: интересно, что же Майкл сделал со Сковилом. Но то ли у художника еще теплились остатки пиетета к профессору, то ли он не воспринимал его, как другие, только он не стал изображать Сковила в тех ролях, которые напрашивались сами собой. Поначалу Джин никак не могла понять, кого из высокопоставленных римских джентльменов являет собой изящно задрапированный в тогу профессор. Потом, разглядев музыкальный инструмент, выглядывавший из-под тоги, она внимательно всмотрелась в завитки кудрей, падающих на лоб этого знатного римлянина, и ахнула. Тут уж Майкл перехватил! Возможно, Сковил и грешник, как все остальные, но надо ли было превращать его в Князя всех грешников?

— Этот мальчишка сказочно талантлив, — прошептала Жаклин. — Я не видела его серьезных работ, но даже с такими рисунками он сразу завоевал бы кучу призов.

— Но он жесток, — возразила Джин.

— И Хогарт был жесток, и Домье.

— Вам кажется, его можно с ними сравнивать?

— Господи, несомненно, да! Вещи такого рода требуют не только владения техникой. У знаменитых карикатуристов должен быть дар экстрасенсов. Они видят людей насквозь.

— Ну, этого Майклу не занимать. Хотя в рисунке мне не все понятно. Взять хотя бы вас. Вам нравится?

— Я сражена, — ответила Жаклин. — Никак не думала, что я до такой степени прозрачна. А как тебе твой портрет?

— Забавно, по-моему, — пожала плечами Джин. — Хотя не знаю, правильно ли я его понимаю. Если правильно, то я убью Майкла.

— Что плохого, если ты представляешься кому-то пушистым ягненком? Береги этот рисунок, Джин. Или давай я буду хранить его для тебя. Согласна?

— Возьмите его себе, — ответила Джин. — Как сувенир.

Жаклин дернула плечом.

— Ну, лично я предпочла бы в качестве сувенира блестящее медное пресс-папье в форме собора Святого Петра или шелковую вишневую подушечку с вышивкой «Arrivederci Roma». Что-нибудь уютное и бессмысленное.

— Понимаю, — устало согласилась Джин. — Вам с нами досталось... — Она запнулась посреди фразы и с новым интересом посмотрела на листок. — Уж не хотите ли вы сказать, что этот рисунок означает...

— Я ничего не хочу сказать. Просто я выражаюсь бессвязно. — Жаклин поднялась, и Джин заметила, что она держит рисунок двумя пальцами за край, как будто он ее жжет. — Давай-ка ложиться, Джин, попробуем выспаться, поверь, завтра нам понадобятся все наши силы.

День, на который была назначена вечеринка, выдался безоблачным, ярким и знойным. Из-за духоты Джин проснулась на восходе солнца. Она сбросила простыню, повернулась на другой бок, стараясь найти для вспотевшего тела прохладное место, и спугнула Нефертити, уютно примостившуюся у нее под коленями, что никак не способствовало снижению температуры в постели. Кошка, сердито фырча, поднялась, выгнула спину и спрыгнула на пол. Джин посмотрела на соседнюю кровать. Простыни лежали в ногах, а Жаклин не было.

Джин снова заснула, она слишком устала, чтобы даже на минуту задаться вопросом, где же хозяйка, а когда проснулась окончательно, солнце стояло уже высоко, и в комнате было еще жарче. Сквозь закрытые ставни яркие параллельные лучи пронизывали полумрак спальни.

Джин проковыляла в салон — там было светлее и немного прохладней. Оказалось, что Жаклин, полностью одетая, пьет кофе. Перед Джин снова сидела деловая женщина-профессионал. Правда, глаза у ее ввалились, словно после бессонной ночи, но губы были плотно сомкнуты, а очки прочно сидели на переносице.

— У тебя какой-то изможденный вид. — Жаклин критически оглядела Джин. — Плохо спала?

— Видела страшный сон, — ответила Джин. По ее телу пробежала дрожь. — Правда страшный. Меня до сих пор трясет.

— Выпей скорее кофе. Что же тебе приснилось?

— Мне снилось, будто я встретила святую Агнессу. Она шла по Виа Номентана. — Джин взяла предложенную чашку.

— Виа... где?..

— По Виа Номентана. На этой улице стоит ее церковь, она за городской стеной. Я знала, что это Номентана, хотя во сне она совсем не так выглядела, как сейчас. Не улица, а проселочная дорога, вымощенная большими темными каменными плитами, ну, такими, какие до сих пор встречаются местами на Аппиевой дороге. А вдоль дороги росли деревья — темные, остроконечные кипарисы, мимозы и пинии. И между деревьями гробницы — небольшие кирпичные мавзолеи и большие, сложенные из белого мрамора. И вдруг появилась святая Агнесса, откуда-то из-под земли, где что-то вроде спуска в катакомбы. — Джин отпила кофе и сказала едва слышно: — А под мышкой она держала свою голову.

— Ну и воображение у тебя! Все в точку! — заметила Жаклин. — Ей ведь отрубили голову, правда? Знаешь, что тебя навело на этот сон?

— Конечно знаю. Дурацкий рисунок Майкла... Но представляете, как бывает с кошмарами — сон был гораздо страшней, чем сейчас, когда я рассказываю. От страха я не могла ни рукой, ни ногой пошевелить.