Данила смотрел на Марию, слушал эти ее слова — «я должна плакать, чтобы защитить», «очень повезло, ибо они мертвы», — слушал и едва сдерживался, чтобы самому не расплакаться. Он словно в первый раз ее увидел. Она — абсолютный ребенок… Абсолютный ребенок! Ей уже больше двадцати, но она выглядит и говорит как пятилетний ребенок. Данила, кажется, только в эту секунду понял, что перед ним не женщина, а маленькая, совсем маленькая девочка.

— А еще я говорю растениям, — продолжала Мария, — что, когда я умру, о них будет заботиться моя дочка. Она тоже будет плакать, чтобы защитить их. Господь говорит, что мы должны любить всех. А любовь — это боль и страдания. И если я буду плакать, то не будет войн, не будет насилия, не будет гнева Господнего. Надо проявлять любовь и заботу. Вы научите этому мою дочь, Данила? Ведь правда вы научите ее, когда я умру? Мне сказали, что вы будете оберегать мою дочь, заботиться о ней и помогать ей плакать. Как можно больше… Как можно больше…

— Мария… — прошептал Данила, глотая слезы и борясь с собственным оцепенением. — Мария…

— Блаженная Святая Мария уходит, — раздалось откуда-то сбоку.

Анна схватила Марию за руку и потащила ее за собой.

— Мария! — крикнул Данила ей вслед и попытался догнать, но больные ноги не слушались. — Мария, любовь — это не боль и страдания! Любовь — это другое! Нет, Мария! Слышишь меня?! Это другое!

Анна повернула голову и, не сбавляя шага, посмотрела через плечо на Данилу. Ее лицо было искажено судорогой, и в этом страшном лицевом спазме было все — и ненависть, и презрение, и злоба, и ожесточение. Но если бы раньше это остановило Данилу, испугало, то теперь — нет. Он больше не будет терпеть! Он больше не будет молчать!

— Вы не можете так поступать с нею! — кричал Данила, все еще пытаясь бежать на негнущихся ногах. — Прекратите ей врать! Вы не имеете права!

Несколько человек в черных одеждах тут же появились из-за уступов и колонн атриума и словно свора разъяренных псов бросились к Даниле. Только что он говорил с Марией. А за их разговором следили десятки пар глаз и ушей!

— Любовь — это не боль и страдания! — закричал Данила вслед убегающим женщинам. — Прекратите ей врать! Забота — это не слезы, нет! Прекратите! Как же вы можете?! Как?!

Ощущая свое полное бессилие, невозможность что-либо изменить, Данила упал на колени, закрыл лицо руками и застонал — с болью, с льющейся через край, душераздирающей болью… Его крик глухим эхом толкнул своды зданий, подался вверх, к стеклянному куполу атриума, но и там не смог освободиться. Крик души, застрявший в консервной банке.

— Любовь — это не боль и страдание! Уже ничего более Данила не слышал и не видел вокруг себя — ни бегущих к нему охранников, ни исчезающую за дверьми Анну с Марией. Он ничего не видел и не слышал, а только кричал, кричал, повторяя как молитву:

— Любовь — это другое! Удар тяжелым предметом по голове заставил его замолчать.

Глубокая ночь. Невыносимо жарко. Тяжелая, изматывающая духота. Голова раскалывается от нестерпимой боли.

Данила оглянулся. Узкая улочка. Приземистые здания. Древняя Иудея…

Впереди, там, где улица поднимается вверх и поворачивает, замаячили какие-то тени. Это была целая группа людей — человек семь или восемь. Они оживленно шептались с заговорщицким видом и вдруг, словно по команде, выдвинулись Даниле навстречу.

— Нет, Иуда! — услышал Данила знакомый голос. — Мы должны решить это сегодня. Сегодня! После того, что Иосия устроил днем в Храме, ждать больше нельзя! Нельзя!

Это говорил ученик Иосии — Петр! Данила узнал его. Снова они. Не может быть…

— Не знаю, Петр. Не знаю, — пробурчал Иуда. — Не понять мне, что он сам говорит о своей смерти…

Иуда Кариот поравнялся с Данилой и, не заметив его в темноте, сильно толкнул плечом, оглянулся.

— Римлянин?.. — прошептал Иуда Кариот, изумленно глядя на Данилу. — Ты ли это?! Неужели ты остался в живых?!

Остальные тут же остановились и стали приглядываться.

— Да, это он! — шепотом закричал Петр, хватаясь за свою косматую бороду и нервно проводя по ней руками. — Это он! Силы небесные! Не может быть!

— Нет, точно! — испуганно прошептал кто-то третий.

— Что за римлянин? — спросил четвертый. — Друг или враг?

— Друг или враг?.. — задумчиво повторил Иуда, погрузившись в глубокое раздумье. — Друг или враг…

— Ну? — буркнул четвертый. — Кто?

— Помолчи, Лазарь! — огрызнулся на него Петр. — Видишь, Иуда думает!

Воцарилась тишина. Данила, не понимая, что происходит, с ужасом смотрел на толпящихся вокруг него людей. Секунды тягостной, напряженной тишины показались ему вечностью.

И вот Иуда подступил к нему близко-близко, выгнулся так, чтобы смотреть на Данилу снизу вверх, и елейно пропел:

— Пойдем с нами, римлянин… — злыми, прыгающими глазами Иуда буквально разрезал Данилу на части и еще через пару секунд добавил: — Нам ведь есть о чем поговорить, правда?

Данила отрицательно помотал головой. Это получилось как-то само собой, спонтанно.

Тут же двое, не сговариваясь, взяли Данилу под руки и поволокли вниз по улице.

— Ты мне скажи честно, — грубо, словно вместо глотки у него была старая водосточная труба, шепнул ему на ухо Иуда, — ты ведь не умер тогда, да? Не умер?

Данила повернул к нему голову. Растрепанные волосы, косматые брови, синяки под глазами. борода и усы прятали в зловонном рту Иуды несколько уцелевших зубов. Но больше всего Данилу потрясли глаза. Масляные глаза Иуды горели как у сумасшедшего — не то от ужаса, не то от возбуждения.

— Почему ты сказал тогда Иоанну, что Иосия — Бог? — продолжал шептать он на ухо Даниле, обдавая его едким запахом прогорклого масла. — Я у него выведал. Он мне сам признался, что ты такое говорил…

— Говорил, — кивнул головой Данила.

— А откуда ты знаешь? Не потому же, что он тебя воскресил, ведь так? — Иуда пытливо прищурил один глаз. — Тебя ведь потом… того. Да? Ты не умирал, так?

— Что ты спрашиваешь у него? — встрял в разговор Лазарь. — Если бы Иосия мог оживлять мертвых, зачем бы тогда мы устраивали все это представление с моей смертью и воскрешением?!

— Просто я должен все выспросить у него, Лазарь! — огрызнулся Иуда. — Не мешай! Римлянин, — снова обратился он к Даниле, — почему ты назвал Иосию — Иудейского Царя — Богом? Ты смеялся? Лукавил? Издевался над нами? Скажи — так?

— Нет, — прошептал Данила, чувствуя животом какой-то звериный ужас от этих вопросов.

— Может, тогда ты больной? — не отставал Иуда. — Какой еще римлянин может назвать Иудейского Царя Богом?.. И почему Иосия сказал про тебя, что ты знаешь тайну его смерти и смеха? Отчего он умрет, римлянин? Скажи мне. Когда это будет? И отчего мы будем смеяться? От радости ли, что он умер?

— Иуда, ты считаешь его пророком? — недовольно покосился на него один из тех, кто вел Данилу, держа под руку.

— Я просто расспрашиваю его, Варфоломей, — притворно заискивающим тоном пропел ему в ответ Иуда. — Могу я поговорить с римлянином?

— Можешь, можешь! — недовольно пробормотал Варфоломей.

— Ну так ответь же, добрый римлянин… — продолжал Иуда. — Скажи нам. Мы все добрые люди и любим Иосию. Скажи: будем ли мы смеяться от радости, когда он умрет?

— Куда вы меня ведете? — Данила, до сих пор пребывавший в растерянности, почувствовал вдруг какую-то поднимающуюся в нем силу.

— А ты ответь, и я скажу… — прохихикал Иуда. — Мы будем смеяться от радости, когда Иосия умрет, или как?

— Когда он умрет, ты наложишь на себя руки, — ответил Данила, не отводя глаз. Он буквально проткнул взглядом бегающие, словно шарики-раскидайки, глаза Иуды.

— А! — воскликнул тот словно от внезапной боли, оступился и чуть не упал.

Все же, как будто бы не заметив этого, продолжали идти дальше.