Комната, где должно было произойти свидание, поразила многолюдием женщин. Сидели, стояли, бормотали; под потолком, как с кафедры, проповедовал телевизор.

Иоану Аркадьевичу вся эта разнокалиберная женская масса заметно обрадовалась; получила свою порцию взглядов и Арахна. Кто-то не обратил на них внимания: продолжали обмениваться мыслями, причесываться и спорить из-за сигарет.

– Когда человека, даже учителя… Несмотря на накопленный педагогический опыт. И родители пассивны. О чем это говорит.

Софья Олеговна возмущенно прошла мимо них; потом, что-то вспомнив, обернулась.

– Успеваемость здесь средняя, – сообщала Софья Олеговна, облизывая пряник. – Преподаю им таблицу умножения. Многие просто не хотят умножать. Хотела еще преподавать речь. Родную. Не пускают. Говорят, лучше объясняйте манавият ва марифат. Это по-узбекски духовность и… большая духовность. А я не могу преподавать сразу две духовности… У многих тут хромает поведение. Вон та женщина, хорошая, всегда отвечает громко и правильно. Не дерется. Женщина, подойдите, я вам пряник дам. Не стоит благодарности.

Из телевизора затарахтела музыка. К экрану сразу же примагнитился десяток взглядов, дюжина ладоней принялась отбивать такт. Хлопки, притоптывания, головой туда-сюда.

– Это урок музыки. Преподаю не я. А ты, девочка, – сказала она

Арахне, беря ее за руку, – можешь завтра идти в школу. Мы тебя примем, как родную. О чем это говорит? Это о доверии. О том, что дети – это будущие строители.

– С-софья Олеговна! – Арахна пыталась высвободить ладонь из деревянного рукопожатия учительницы. – Дочка в-ваша з-зз-дорова. И р-растет. М-марта ее забрала: помните, Марта с г-гороскопами? Н-не волнуйтесь.

Софья Олеговна собрала лицо в авоську из морщин, что-то вспоминая.

Гримаса длилась минуты две. Потом просветлела:

– Дерево мне принесите, хурму, хурму… хур-му хо-чу.

Засмеялась. Вместо драгоценных протезов во рту чернели дыры.

– Что с вашими зубами?

– Тю-тю, – объяснила Софья Олеговна.

Они уходили.

– Ты! Ты! Арахна! Из-за тебя, кровопивка, – кричала вслед Софья

Олеговна, – все произошло! Мы тебя! Коллектив, родную! Доверием! Все отравила, все ужа-ааааалила! Посеяла горе, мерзавка! Ты! Все из-за тебя! Ты, ай! Ты! Мер-заааааааааааааааааааав-ка!

– Ты! Ты! Ты-ты! – подхватил хор, отбивая такт ладонями и тапками.

Они двигались по пустой дороге, вдоль поблескивающих трамвайных путей.

Пролетело такси. Притормозило, вспугнув пыль.

– Елена!

Из машины выбежал человек.

– Елена!

Иоан Аркадьевич щурился, на всякий случай удерживая на губах улыбку.

Мужчина подбежал и оказался психотерапевтом.

Такси, дав задний ход, подъехало.

– Едем, не едем? – поинтересовались изнутри.

– Едем, пять минут, – помахал растопыренной пятерней Игорь. – Где ты была, Лена? Где – ты – была? Садись, поехали.

Арахна поглядела на Иоана Аркадьевича – стараясь угадать на его лице какую-то поддержку.

– Я… я х-ходила ш-шить с-свадебное п-п-платье.

– Ну разве можно так долго шить одно свадебное платье! Кто это с тобой? Я где-то его видел.

Арахна молчала; даже вечно непослушные губы – остановились, стали какого-то мокрого, чужого цвета.

– Это – Иоан А-аркадьевич, – вспомнила Арахна. – А э-это Игорь.

– Э, акя, едем – не едем? – заерзал таксист.

– П-ппп-познакомьтесь… – предложила Арахна.

Как робот, подошла к Игорю.

– Игорь, т-ты ведь д-действительно м-меня п-простил? П-пп..ростил, н-неужели же?

– Конечно… конечно… поедем..

Он уже обнимал ее, гладил горчичный плащ, подталкивая, заталкивая в машину.

– Арахна, – сказал Иоан Аркадьевич.

Таксист, засмеявшись, включил зажигание.

Трамвай то нырял в цветущие вишни, то всплывал над ними, рассыпая пригоршни мохнатых искр.

– Дяденьки и тетеньки, извините, что я буду к вам обратиться!

Иоан Аркадьевич очнулся, прислушался.

– …болеет, работать не может, а папы у нас нет!

Сквозь спины, сумки, ноги и плечи на Иоана Аркадьевича двигалась, загребая костылями, Зойка.

– Пода-айте, кто сколько может, на хлебушек.

Ей почти не подавали. Одна-две руки с мелочью протянулись – и всё.

У “дяденек и тетенек” на этом маршруте был иммунитет.

Вот она уже рядом с Иоаном Аркадьевичем.

– На хлебушек. – Зойка протянула к нему свою серую от подаяний лапку.

– Зоинька, – пробормотал Иоан Аркадьевич.

Она смотрела на него, не убирая ладони.

Иоан Аркадьевич полез в карман, но Зойка уже отходила от него… вдруг забарабанив:

– Три сестрицы под окном пряли поздно вечерком. Кабы я была царица, говорит одна девица, я б для батюшки царя – родила богатыря!

– Куда тебе – богатыря рожать! – засмеялись в трамвае.

Теперь мелочь сыпалась в Зойкину ладошку со всех сторон.

– Во-от такого богатыря, – разводила руками ободренная Зойка, – родила б я для царя!

– На, на, – говорили ей.

– Только вымолвить успела…

– Дверь тихонько заскрипела, – подхватила какая-то толстуха. – На вот, возьми.

Зойка скрипела и корчила рожи, изображая дверь.

Иоан Аркадьевич видел, как она ловко спустилась с подножки и осталась на остановке, улыбаясь – кому? Может быть, и ему.

Губы Иоана Аркадьевича все бормотали:

– Шлет с письмом она гонца, чтоб обрадовать отца… А ткачиха с поварихой так отплясывает лихо…

Трамвай задребезжал вперед по рельсам, отдаляясь от вспенившихся вишен и фигурки на костылях. А – неведому – зверушку.

Он был на мосту. Внизу, постепенно сливаясь со смеркавшимся небом, тек Анхор.

Лет двадцать пять назад он бросил в воду с этого моста свою скрипку.

Вытряхнул ее из футляра, и она поплыла бронзовым чинарным листком по быстрой воде, в сторону рашидовской дачи и насосной станции.

И родилась – в тот же год – Арахна. Между смертью скрипки и, возможно, одновременным рождением Арахны связи не могло быть никакой. Кроме Анхора, над котором он сейчас стоит.

Возможно даже, что дно канала выстлано маленькими скрипками. Не одного ведь Иоана Аркадьевича заставляли часами упираться подбородком в непослушное, фальшивящее дерево. Не одному ему, наверняка, пришла мысль сбросить эти деревянные кандалы в непрозрачный студень Анхора.

Так что возможно, пойдя на дно, в последний момент ощутить пальцами деку, колки и холодные струны. Раз, два, три.

Внизу, под цветущими яблонями, уже играют в снежки.

В подъезде нарастают шаги; шаркают и топают ноги, освобождаясь от снега.

Звук открываемой входной двери; увесистые шаги Магдалены Юсуповны; да и контральто ее: “Ой, уборки-то предстоит, сестра”. “Не гявари” – соглашается Зебуниссо. Еще кто-то пришел. Мяучит наконец получившая внизу свое кошачье счастье Маряська.

Включили, кажется, телевизор. Иначе откуда льется эта музыка, мягкая такая? Колокольчики. Динь.

И-садятся-все-за-стол!

В такт колокольчикам (динь, дилинь) читает Марта Некрасовна; дети хлопают в отощавшие ладошки.

И-веселый-пир-пошел!

На кухне, тоже в такт, шинкуют лук – тук-тук. “Ай, я кушать хочу!” – смеется Гуля Маленькая. – А Зойка уже печенье ест!”. Где-то весело скребет пол веничек.

Пришла Фарида; делится свежими новостями о красной комете и повреждении нравов.

Наконец, в спальню заходят, сплетясь пальцами, мальчики, Толик и

Алконост. Динь-динь.

На них забавные костюмы эпохи Возрождения, и сами они тоже танцуют.

Хотя при этом смущаются, а Толик плачет. Повзрослели.

Снег, желтоватый, последний снег этого сезона, еще идет. Но сквозь него уже зажглось и набухает розовое солнце.

Теплые пятна на линолеуме.

г. Ташкент