Август 1594 года – Сюрвилье

Гроза с ливнем, напоминавшим всемирный потоп, довершила разрушения, начатые людьми. Окруженные плетеной изгородью поля, серо-коричневые, покрытые слоем грязи, словно перепаханные рукой взбесившегося великана, представляли собой жалкое зрелище. Охота, устроенная владельцем Сюрвилье для себя и своих друзей, закончилась, и для жнецов этим летом не осталось работы.

Безудержная кавалькада благородных господ и их егерей, разрушая на своем пути плетни, пронеслась подобно шторму по золотому морю спелой пшеницы. Уцелевших колосьев едва ли хватило бы для утоления голода будущей зимой. Но и эти жалкие остатки уже несколько часов утопали в грязных потоках.

Затуманенный взор Фелины был направлен поверх полуразрушенной стены из валунов, отделявшей сельскую церковь и крохотное кладбище от пашни. Она не замечала ни опустошений на полях вблизи кладбища, ни наскоро вырытой могилы возле своих босых ног. Очертания грубо сколоченного креста растворялись в летящей с небес воде.

Могила стала прибежищем лишь для растоптанного тела. Сердце ее отца осталось там, снаружи, среди уничтоженных надежд на добрый урожай. Оно прекратило биться прежде, чем он в порыве безысходного отчаяния бросился навстречу лошадям графа и его егерей.

Однако влага на щеках Фелины означала лишь следы ливня, а не следы печали. В девушке пылал огонь, способный высушить любые слезы и свести на нет любое горе.

От застывших пальцев на ногах до последнего, промокшего насквозь локона она была полна ненависти и гнева, которые ей хотелось выкрикнуть наружу, чтобы избавиться от их непомерного давления, спиравшего воздух в груди. Однако таким выкриком она, вероятно, огорчила бы доброго аббата Видама, который всегда старался внушить ей смирение, столь нужное, по его мнению, Фелине.

Смирение! Само это слово распрямило ее плечи и заставило сжаться в узкую щель побледневшие губы.

Может быть, ей еще и спасибо сказать за то, что граф де Сюрвилье не считал нужным соблюдать указ короля. Разве Генрих IV в числе первых указов не запретил с марта месяца охоту на вспаханных полях и виноградниках во всем Французском королевстве? Кто он такой, этот граф, позволивший себе попросту забыть об этом указе своего повелителя? И где судья, способный наказать графа за убийство ее отца, за лишение Бландины надежды на будущее, за изгнание самой Фелины из родных мест?

Мысли о сестре на время смягчили суровые черты девушки, отразив в них глубокое отчаяние.

Бедная, милая, далекая от мирских страстей Бландина! Скромный вклад, необходимый для ее поступления в монастырь благочестивых жен в Бомоне, должна была обеспечить продажа будущего урожая. Найти убежище за стенами монастыря было не только горячим желанием сестры. Умершая три года назад мать также мечтала, чтобы малышка обрела там надежный приют.

Но ни в каком монастыре не нужны нищие с пустыми руками. Никто в это трудное время не пожалеет двух девиц, у которых нет уже ничего кроме скромной одежды на их телах. Беднейший крестьянин из их деревни ожидал бы, по крайней мере, нескольких су или клочка земли в приданое, если бы решился жениться на одной из них.

Однако немногие скопленные отцом монеты ушли на покупку дорогих семян и нового плуга. Эти расходы могли бы оправдаться после сбора урожая! И надежда не была напрасной. Плотные колосья тянулись кверху на упругих стеблях в таком количестве, которое обещало после уплаты аренды владельцу Сюрвилье немалый остаток для Жана и его детей. Заслуженная награда за тяжелые годы беспросветного труда и жизни впроголодь.

Теперь же у них был лишь выбор между возможностью побираться или поступить служанками в замок Сюрвилье.

Фелина даже не почувствовала, как ее пальцы сжались в кулаки. Участь служанки, такой прелестной, как Бландина, в этом замке нетрудно было себе представить. Да еще и служить убийце их отца! Нет, уж лучше умереть с голоду!

Никто кроме аббата все равно не отметит ее смерть даже заупокойной молитвой.

Отец был замкнутым, молчаливым, ему мало было дела до других. Да и хижина, стоявшая на самом краю Сюрвилье, возле леса, на участке земли, где давно не работала мельница, отделяла жизнь семьи от жизни остальной деревни. Мать и Бландина искали утешения в молитвах.

Только Фелина, насколько помнила себя, разделяла любовь отца к земле и к животным. С ранних лет она помогала ему скорее как батрачка, чем как дочь. Арендная плата, наложенная графом на крестьян, была так высока, что часто справиться с ней можно было лишь за счет полуголодного существования. И лишние руки уменьшали нужду.

Фелина только теперь ощутила подлинный страх перед жизнью. Никто не спрашивал о ее чувствах. Как только весть о смерти Жана дошла до замка, управляющий графа назначил нового арендатора. До ближайшего утра им нужно было освободить хижину для Мориса и четырех членов его семьи.

Бландина охотно приняла бы предложение этого крестьянина с бычьей шеей остаться в доме, пока сестры не найдут себе нового жилья. Но старшая сестра категорически возражала.

Хотя в свои двадцать два года она оставалась незамужней, но инстинктивно чувствовала, что скрыто за многозначительными взглядами, которые Морис бросал на бледную хрупкую Бландину, и в своей грубой деревенской одежде напоминавшую беззащитный нежный цветок. То, что Морис женат, вряд ли удержит его от обладания той, которую он захочет!

На первое время приют им предложил добрый аббат, а потом...

Их будущее вселяло ужас даже в такую энергичную девушку, как Фелина. Но ведь она ничего не изменит, стоя подобно каменному памятнику перед могилой отца и лелея дурацкие мечты о мести. Не в ее силах было напугать такого человека, как граф, сколько бы ярких картин ни создавала ее фантазия.

Она плотнее натянула на худые плечи ветхий коричневый платок, потемневший и потяжелевший от воды. Затем решительно закинула за спину толстую косу и пошла между могил к кладбищенским воротам. Она замерзла, но этот холод не имел ничего общего с ливнем, проникавшим порой до самой кожи. Холод таился внутри, притупляя все ощущения и превращая сердце в тяжелый бесчувственный камень.

Фелина, дочь крестьянина Жана, ничего уже не ждала от жизни. Она охотно отдала бы то немногое здоровье, которое в ней сохранилось, за право лечь в землю вместо отца. Он теперь навсегда избавлен от нищеты, от голода и забот. Чего же его оплакивать? Она скорее чувствовала зависть, чем печаль.

Дождь без устали барабанил по крыше кареты. Он пропитал влагой тяжелые кожаные занавески, закрывавшие окна, и, казалось, проникал даже за обитые бархатом подушки.

Филипп Себастьян Вернон, маркиз де Анделис, сдвинулся на середину сиденья и невольно ощупал тонкими благородными пальцами верхнюю часть накидки. Конечно влажная! Беззвучно выругавшись, он скрестил руки на груди.

Как хотелось бы ему уступить просьбам хозяина и остаться до окончания чертова ливня! Но ему самому было лучше всех известно, что послание, полученное им после полудня, не терпело отлагательств. Поспешным отъездом он, по крайней мере, оказывал последнюю услугу любви той, которая послание отправляла.

При крутом повороте он ударился правым плечом об оконную раму. Проклятье, он что с ума сошел, этот парень на козлах? Пусть торопится, но не так, чтобы опрокинуть экипаж вместе с хозяином на грязной дороге. Маркиз уже собирался как следует стукнуть рукоятью шпаги по задней стенке, выражая кучеру свое неудовольствие. Однако в этот момент второй неожиданный толчок с такой силой швырнул его между подушек, что украшенная драгоценными камнями рукоять стукнула ребрам его самого.

Грубую брань маркиза на сей раз заглушили ржание лошадей, скрип колес и испуганный крик мужчины внизу. Затем карета остановилась.

Забыв о своих до блеска начищенных сапогах из испанской кожи, маркиз спрыгнул прямо в грязь проселочной дороги.