И перебирала Шопена.

Но Шопен не давался. Холодный рояль

Щерил зубы и выл под вьюгу,

И Тата гасила зазвучий края,

Бледная от испуга.

Каприччио Листа и танцы Брамса

Капризные пальцы брали,

И бельма дыханий потели по глянцу

Черных зеркал рояля.

Но труп композитора с вьюгою, оба,

В тон нот вылезали,

В колонны свечей над воющим гробом,

В склеп огромного зала.

И когда казалось, что мир вымер,

И детонации ныли одни

Сам убиенный Сугробов Владимир .

Являлся в такие дни.

Молча о плечи билась истерика,

Пальцы пушились тупей и нежней...

По ритуалу, выйдя из зеркала,

Он проплывал к жене.

И когда в его пальцах начала биться

В кипах летящих нот и книг,

Снизу по лестнице барский убийца

Дробил сапогами к ним.

Ось! И замок отскакивал, залаяв,

Путал портьерный шнур.

По-рысьи раскосый батырь Улялаев

На грудь забирал жену.

И, оставя мистический гул и холод,

Удобно качаясь в люльке рук,

Слушала сердца мужского стук,

Слышала лестницы старческий голос.

Сухие коробочки няниных комнат,

Такие, что спичка-и вспыхнут.

Обои в горошку. Диван огромный,

Турецкий такой да рыхлый.

Лоскутный коврик, шитый руками,

У баржи груженой кровати;

В божничке домашние тараканы,

Такие, что можно позвать их;

бутылка с вишней. Косящий запад.

Часы, говорящие: "Тата";

И в клетке яичные гусенята,

И нафталинный запах.

И Тате становилось так спокойно и просто,

И был бы уютен ее коробок,

Если б не эта харя в коросте,

Не то изрубленной, не то рябой.

Как это вышло? Когда... ну, вот это...

Как его? Ну, революция, да.

Так вот, когда объявили газеты

Что дескать мм... деспотизм труда

Володя поклялся, что он не допустит,

Вызвал уральцев и кайсачьи племена.

Потом мужики, говоря о капусте,

Осматривали комнаты и нуль на меня.

Потом ей сказали, что б она уезжала,

Что дескать барина "тово" да "тае".

И вдруг она прониклась такой к себе жалостью,

Бедненькая... Ну, за что это ей?

Она была уверена, что революция

Это обида Неба на нее.

И Тата гадала буквами па блюдце,

В чем ее грех - и моли уась о нем.

А так как у ней собственный ангел в сердце

(Тата звала его запросто "Анжелик"),

Она и молила: "Анжелик, не сердься".

И вкусные слезы под ушком шипели.

В детстве ей служили три пары ног:

Мадам "Шип-Шип", Аксюша и "Курица".

(Она бывало в пакость возьмет и зажмурится,

Потому что ведь сразу станет темно.)

Но в Карлсбаде (он лечился от зоба)

Ее обручили. Было забавно.

Ей даже нравилось: она своенравная,

А он такой выдержанный - русская особа.

Правда, Ланские геральдика древняя:

Их предки норманны, но нужно понять

У него на Урале завод и деревня,

В Ментоне вилла, в Москве особняк.

И началась жизнь-чюдная, прекрасная.

Предпишет из Парижа: "Сделать ремонт!"

А приедет: "Боже, здесь пахнет краской!.."

И тотчас укатит на какой-нибудь топЬ

А там знаменитый в ямочках круп

Облетит статуэтками все курорты юга,

И все уже знали: русская белуга

Плывет метать золотую икру.

А какие камни: один сандастр

По имени "Байрон" - черный, как крось.

И ледяной каллапс-"Первая любовь",

Спектральными туннелями звездастый.

А какой в Москве у нее салон,

Как едки и дипломатичны улыбки.

И все влюблены. Чуть вечер-"Алло!"

Юрочка Гай или Котик Билибин.

Ах, Гай... Он любил о Тате погрезить.

Но как! Вслух и с латинской солью:

"Я Ваши ноздри сравнил бы с фасолью,

Если бы в ней хоть капля поэзии.

А впрочем... fа, sol (он трогает клавиш)

Не это ли формула Ваших ноздрей?"

О, нет, согласитесь, что яд этих стрел

Никаким равнодушием не расплавишь.

И вовсе не по ее вине.

И если Сугробов надует губы,

Улыбнется, распускаясь, как жемчуг в вине:

"Вот таких-то, моя дудочка, и любят!"

Вообще-жила. Такая милая, лучшая,

Самая лучшая (нет, я беспристрастна).

И вдруг - такое. За что? Престранно.

Совершенно. Абсолютно. - Революция!

Осталась одной. Но ведь это же яма ж.

Ничего не умея, работай. А как?

Ну, вот и вышла пока что замуж

За самого дошлого казака.

И дедовский дом Сугробовых рухнул.

Улялаев забил колоннадную дверь,

Выбрал из флигеля 2 комнаты и кухню,

Вырезал землицы десятины с две.

Три раза проходили белые войска,

Три раза усадьба возвращалась бы Тате,

Но что за смысл судиться, искать?

Все равно большевики снова прикатят.

А если так - Улялаев за белых,

В драке за землю он их ненавидел

Но все обошлось в самом лучшем виде,

И теперь мешали красные. И он не терпел их.

И верно: у него теперь барское хозяйство:

Голландки, симменталки, молочные козлицы,

А эти придут-заорут "да здравствует",

И сдавай на учет и жди реквизиций.

Но когда он услыхал, что генерал Субботин

Перевешал весь Ревком их губернии

Успокоился враз, даже принял на работу

Какого-то очкастого, беглого наверно.

И вот теперь барствует - никаких забот нет,

Хитер да сметлив - всех позаклепал.

Девять ран, так на войне уж не работник,

Эта власть, та ли-он сам себе пан.

Но ныла в Улялаеве ссадина на сердце:

Купил он вот кусок молодой жены.

Она скучала в мезонине, в окна над сенцей

Глядя на плахты ядреных жниц...

И Улялаев сатанел: он у ней не первый,

Но только чуть дотронется - и пошла ловитв.

Законного мужа не голубила, стерва,

Плакала до хохота, говорила "вы".

Но понимал кавалерюга - не заматывал силищей.

Это, брат, панночка, кровей голубых,

И, нарывая голодом, мучается, ищет,

Как бы добыть любви.

Бережно осев на скамеечку, что под ноги,

Локти в колени, мизинцы в губу

Думал: "Та разве ж тебя загублю,

Цацочка моя рбдпая".

И каждый вечер с ней, но один,

Просиживая в безысходной грусти,

Языком изнутри по зубам выводил,

Себя же стесняяся: "Тата", "Татуся".

Но в этот раз отсидев полчаса,

Обул плеча кожухом на ваксе,

По живую душу пошел он до "Васьки"

И долго в пашине плеши чесал.

И "Васька" парной теплынью вздыхал,

Оттеняя темноту фиолетовым глазом;.