Единственной в полосе армии дивизией, укомплектованной по штату, была 87-я стрелковая полковника А. И. Казарцева, недавно прибывшая с Дальнего Востока. Но командование армии распоряжалось пока только одним ее полком, выведенным на передний край у хутора Вертячий. Два других стояли на запасных позициях в глубине обороны, оставаясь в резерве фронта.

Армия имела полнокровную мотострелковую бригаду и несколько танковых (во всех, вместе взятых, - около ста исправных боевых машин). Орудий и минометов было немногим больше пятисот - в среднем примерно шесть стволов на километр фронта. Сверх того, армии был подчинен созданный на Дону укрепрайон в составе нескольких артиллерийско-пулеметных батальонов. В резерве имелся полк гвардейских минометов - "катюш".

Позиции армии на левом берегу Дона являлись составной частью 400-километрового внешнего обвода большой системы сталинградских оборонительных рубежей. Внешний обвод начинался от Волги у Горной Пролейки, в 70-75 километрах севернее Сталинграда, проходил по реке Иловля, а затем по Дону через Качалинскую, Вертячий, Калач, Ляпичев, по речке Мышкова и возвращался к Волге ниже Красноармейска. Позади находились 150-километровый средний обвод (это на нем стояли два полка дивизии Казарцева) и 70-километровый внутренний, также доходившие до Волги. Оборудовался и четвертый пояс укреплений, окаймлявший непосредственно город.

Создание этих рубежей стоило инженерным частям и местному населению огромных усилий. Первые три обвода начали сооружать еще прошлой осенью, когда гитлеровцы только подступали к Донбассу. То, что успели тогда сделать, пришлось весной, после паводка, восстанавливать. Летом, в условиях нараставшей угрозы Сталинграду, полевые укрепления продолжали возводить десятки тысяч колхозников и горожан. И все же в полосе 62-й армии даже на внешнем обводе успели завершить работы лишь на отдельных участках, в частности - в районе Калача. Теперь там, где позволяла обстановка, фортификацией занимались сами войска.

Внимательно слушая командарма и члена Военного совета, сообщавших мне все эти и другие важные сведения, я, естественно, присматривался к ним самим.

Генерал Лопатин был старше меня (потом выяснилось - на шесть лет). Он принадлежал к людям, внешность и манера держаться которых сразу производят сильное впечатление: могучая фигура, гордая осанка, крупные, выразительные черты лица, неторопливые жесты, громкая, четкая и тоже неторопливая речь. От него веяло каким-то особенным спокойствием, помню, даже немного удивившим меня, - по контрасту с общей напряженной и тревожной атмосферой тех дней.

Имя Лопатина стало известно мне в конце прошлого года, когда 37-я армия под его командованием отличилась при освобождении Ростова-на-Дону, вынудив танковую армию Клейста к поспешному отходу, похожему на настоящее бегство (как радовались мы этому в осажденном Севастополе!). Слышал я также, что в начале войны, на Украине, Лопатин вывел из окружения свой корпус. Другие детали его военной биографии узнал уже после нашего знакомства в Карповке.

А биография у него была богатая. Коммунист с девятнадцатого года, во время гражданской войны Антон Иванович командовал эскадроном в знаменитой 4-й кавалерийской дивизии, явившейся ядром буденновской Конармии. Воевал против деникинцев, врангелевцев, белополяков, был награжден орденом Красного Знамени, трижды ранен. Лопатин долго оставался конником и в мирное время: командовал полком, Чонгарской кавдивизией, служил инспектором кавалерии округа. Словом, это был старый буденновец и человек, несомненно, незаурядный, сильная, волевая натура.

Я не мог не отметить про себя, что для генерала, всего три недели возглавлявшего эту армию, в которой к тому же произошло столько перемен, Лопатин неплохо знал командиров частей. И судил он о них вдумчиво, непредвзято, равно как и об оперативной обстановке. Мыслил Лопатин вообще смело, независимо и, чувствовалось, был способен многое взять на себя, любил командирскую самостоятельность.

Потом я наблюдал не раз, как тягостно бывало для Лопатина, если в штабе фронта решали что-нибудь за него. А случаи подмены командармов (теперь я знаю, что это распространялось не только на 62-ю армию) были тогда под Сталинградом не так уж редки. И чем ни объясняй такую практику напряженностью положения или зависимостью фронта от слишком частных решений, принятых еще выше, - на пользу делу это не шло.

Не в первый, конечно, день, но все-таки скоро я понял, что отношения с командованием фронта сложились у нашего спокойного, но самолюбивого командарма, к сожалению, не наилучшим образом. Лопатин считал некоторые задачи, ставившиеся армии, невыполнимыми ц данной обстановке и, видимо, не стеснялся напрямик об этом говорить. Однако ему не удалось доказать, например, что наличных сил армии недостаточно для деблокирования войск, окруженных за Доном в начале августа. Такая задача ставилась армии в течение ряда дней, пока не отпала сама собой. А сначала предполагалось даже, что армия сможет не только выручить те свои части, но и уничтожить окружившего их противника. Пожалуй, тут "желание превалировало над реальной возможностью" (слова, взятые в кавычки, заимствованы из военно-исторического труда "Великая победа на Волге" под редакцией Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, где они относятся к схожим моментам начального периода Сталинградской битвы).

Хочется также сказать, что саму опасность глубокого охвата флангов армии за Доном Лопатин разглядел отнюдь не слишком поздно. Как мне стало известно, 6 августа он доносил фронту о сосредоточении перед обоими флангами крупных группировок противника и тогда же просил разрешить ему отвести основные силы армии на левый берег. Думаю, решиться на такую просьбу было не так-то просто. И если по ней не последовало немедленного решения, то это могло объясняться как тем, что опасность представлялась командованию фронта менее серьезной, так и тем, что не все от него зависело. Но через три дня отводить войска на левый берег все же пришлось, и уже только те, которые избежали окружения.

Не берусь судить о всех обстоятельствах того, что происходило за Доном и на Дону, когда меня там не было. Однако и с этой оговоркой считаю до сих пор, что мера, которую предлагал, но не мог осуществить своей властью командарм 62-й, вероятно, оправдывалась обстановкой. Здесь проявились командирская зрелость и дальновидность Лопатина, стремление сберечь силы для того, что ждало армию впереди.

Член Военного совета дивизионный комиссар Кузьма Акимович Гуров был, как и Лопатин, старым конником. Во время гражданской войны он получил свой первый орден Красного Знамени, а второй имел за участие в освобождении прошлой зимой города Калинин. Кузьма Акимович прошел большой путь кадрового политработника. Начал он с политрука эскадрона в Забайкальском красногусарском полку - был такой на Дальнем Востоке, когда в тех краях служил и я. Перед Великой Отечественной войной Гуров занимал посты военкома Артиллерийской академии, начальника Военно-педагогического института.

В 62-ю армию Гуров попал с должности более высокой. Будучи членом Военного совета Юго-Западного фронта, он вырвался в июне из окружения под Харьковом с остатками одной танковой бригады. После расформирования Юго-Западного фронта должен был стать членом Военного совета Сталинградского фронта и собственно уже в этом качестве, только еще не утвержденный Ставкой, выехал в 62-ю армию, выдвигавшуюся за Дон. Через день или два командующий фронтом - тогда это был маршал С. К. Тимошенко - передал ему по телефону: "Звонил начальник Главного политуправления Щербаков. Спрашивал: что, если Гурова оставить членом Военного совета у Колпакчи?" Вслед за тем А. С. Щербаков сам соединился с Калачом. "Помогите как большевик укрепить молодую армию", - сказал он Гурову. Дивизионный комиссар заверил, что сделает все от него зависящее, и предоставил начальству решать, в какой должности ему быть.

Об этом я узнал от Кузьмы Акимовича, конечно, уже потом. А при первом нашем разговоре он, дополняя Лопатина, помог мне помимо уяснения оперативной обстановки представить ее напряженный, драматический характер.