Но ведь не из-за любви к маскараду пошел Аникин на преступление. Деньги должны были быть, но их не было. Не мог же парень пропить пятьсот или тысячу рублей за несколько дней, тем более что соседи показали, будто он почти все время находился дома. Не было видно и покупок, которые бросились бы в глаза.

Молодой человек двадцати трех лет. В руках его оказывается, может быть первый раз в жизни, солидная сумма. Неужели он не мечтал о чем-нибудь, неужели не бросился в магазин, ну, скажем, за костюмом, за транзистором, за магнитофоном?.. Что-то, очевидно, мешало ему истратить деньги, и это что-то, по всей вероятности, как-то было связано с его смертью. Что-то, где-то, как-то — не слишком ли опять много неопределенностей? Гипотезы, гипотезы, бредущие на шатких умозаключениях, как на неустойчивых ходулях, и падающие от прикосновения с фактами — какой оперуполномоченный или следователь не знаком с ними?

Нужно было выбросить окурок сигареты, но Шубин не мог решиться бросить его на пол. Он покрутил его в реках и машинально засунул в карман пальто.

Да, гражданин Ворскунов, кажется, вы сделали одну маленькую ошибочку, всего одну ошибочку: не надо было брать деньги. «Хотя, с другой стороны, — подумал Шубин, — он, пожалуй, не глупее меня. Найденная крупная сумма денег лишь заставила бы нас думать: откуда покойный взял их?»

Шубин устало вздохнул. Круг как будто бы замыкался, не давая ухватиться за себя. И все же у него было ощущение, что они не стоят на месте, что в каких-то местах круг истончается, вот-вот лопнет.

На этот раз Капот уже не лаял. Он звякнул цепочкой, вылез из своей ветхой будочки и равнодушно посмотрел на Голубева. «Вот так, — философски подумал Голубев, — нет новизны, нет волнений». Он прошел по тропинке к застекленной терраске, постучал. Никто не ответил. «Не ехать же обратно в Москву. Придется подождать», — подумал он. Поднял воротник пальто, поежился. В этот день шел мокрый снег вперемешку с дождем, и от одного вида осенней этой слякоти хотелось побыстрее оказаться в теплом, сухом помещении. Где, Прасковья Дмитриевна говорила, она работает? Ага, тут, напротив, в дачном поселке.

— Вот так, дорогой товарищ Капот, — сказал Голубев собаке, отчего та склонила голову набок и кивнула, словно отвечая своим мыслям: «Точно, псих». — Я должен уйти.

Как в принципе устроена атомная бомба? Имеются два куска урана или плутония, каждый из них безвреден, мал, неказист. Но стоит их сблизить, чтобы их общая масса стала выше критической, — и взрыв.

В памяти Голубева хранился кусочек информации: старуха Серикова, теща Ворскунова, давно и регулярно пользуется снотворным. Информация эта ничего не значила и хранилась тренированным мозгом оперуполномоченного лишь потому, что он не разрешал себе забыть ни одной детали, даже самой пустяковой. И вот появляется второй кусочек: этот парень, что покончил с собой, участник драмкружка, артист, автослесарь, сделал это при помощи снотворного. И, соединившись, оба эти кусочка информации взорвались в четкой и ясной догадке. Он ничего не сказал Шубину, он не мог откладывать проверку ее ни на минуту. И если сейчас он заставлял себя идти спокойно, а не бежать, — поверьте, это было не легко. Но нужно было держать себя в руках, тем более что догадка — это всего лишь догадка, пока под нее не будут вогнаны толстые сваи доказательств.

Он перешел улицу, нашел калитку, вгляделся. Метрах в двадцати друг от друга стояли стандартные домики, лишь в нескольких из них можно было заметить в окнах свет. Тишина, мокрый снег, беловато-серые сырые облака цеплялись за верхушки сосен. Казалось, если хорошенько прислушаться, можно будет услышать, как ветки с легким шорохом вспарывают перенасыщенные влагой внутренности облаков.

— Мишк, отдай! — послышался детский крик, и у одного из коттеджей Голубев заметил двух мальчиков, лет пяти и семи, в одинаковых коричневых полушубках.

— Ребята! — крикнул Голубев, и мальчики подбежали к нему и уставились в две пары широко открытых глаз. Младший от сосредоточенности даже приоткрыл рот.

«Насколько все-таки люди любопытнее животных, — подумал Голубев, вспомнив о Капоте. — А может быть, все дело не в том, человек ты или животное, а в том, сколько тебе лет? Филозоф!» — обругал он мысленно себя и сказал:

— Милые дети (мальчики прыснули, толкнув друг друга в бока), не имеете ли вы чести знать гражданку Серикову Прасковью Дмитриевну?

— Прасковью Дмитриевну? — переспросил старший. — Да она сейчас у нас. Вон, в третьем доме. Показать?

— Нун гут, загте дер бауэр. Данке шён, киндер. Глаза младшего, казалось, заняли уже с пол-лица, в открытом рту не хватало нескольких зубов.

— Это на каком языке вы сказали? — спросил старший.

— На прекрасном немецком языке. Все сказал, что знаю. Про крестьянина вам рассказал.

— Про какого крестьянина?

— Увы, милые дети, не знаю. В жизни есть много жгучих тайн.

Мальчики с секунду молчали, словно не зная, как реагировать на слова странного человека, а потом вдруг одновременно, как по команде, рассмеялись.

— А Мишка по-английски стихи знает, — сказал младший, чувствуя, очевидно, потребность утвердить перед незнакомцем свое достоинство.

— Нун гут, пойдемте к Прасковье Дмитриевне.

Когда они подошли к коттеджу, он увидел Серикову. В телогрейке, в кирзовых сапогах, она вынесла таз с горкой серо-белой золы, отошла на несколько шагов в сторону и одним движением опорожнила его.

— Здравствуйте, Прасковья Дмитриевна, — улыбнулся Голубев. — Не узнаете меня? Ваш лыжный квартирант.

— Здравствуйте. Почему не узнать? Узнала.

— Зашел к вам, а Капот говорит: «Она на работе».

Женщина улыбнулась:

— Веселый ты человек, я посмотрю.

— Стараюсь, — скромно ответил Голубев.

— А он с нами по-немецки разговаривал, — хвастливо вставил младший и горделиво посмотрел на Прасковью Дмитриевну. — Мишк, как он сказал?

— Чего-то гут…

— Прекрасно, дети, прекрасно. Необыкновенные лингвистические способности. Скажите маме.

— Мамы нет, мама на работе, и папа, а мы с бабушкой, — сказал старший.

— Ну, тогда бабушке, — великодушно согласился Голубев. — Так как насчет комнаты, Прасковья Дмитриевна?

— Даже и не знаю, чего вам сказать… — Женщина еще раз встряхнула тазом, ссыпая остатки золы. — Боюсь, много вас будет приезжать…

— Ну как же много, человека три от силы, на субботу и воскресенье, да и то не каждый раз. Разве вам деньги лишние помешают?

«Переводи, переводи разговор ближе к делу, — сказал он себе, сдерживая нервную дрожь, — сколько можно…»

— Да ить кому они помешают? — нерешительно сказала женщина. — Зятя спросить, что ли… Забыла совсем. Приезжал он на днях, теперь еще когда заявится…

Голубев почувствовал, как у него забилось сердце. Неужели догадка, возникшая у него, верна? Неужели повезет? Только не торопиться, чтобы разговор получился естественным. Один неверный шаг, вызовешь подозрение — и все пропало. Не торопиться.

— А вам, наверное, здесь удобно: через дорогу — и дома. Не то что в Москве: полтора часа из дома на работу, столько же обратно.

— Это-то да, — оживилась Прасковья Дмитриевна, довольная, очевидно, тем, что можно было оттянуть решение. И хотелось ей сдать комнату, и деньги будут, и веселей с людьми, и все боялась продешевить, а заломить большую цену как-то было совестно. — Это-то да. Для здоровья воздух здесь необыкновенный… — На всякий случай с врожденной крестьянской хитростью она набивала цену здешним прелестям. — Вот видишь, ребятишек здесь этих всю зиму держать хотят. Кашляет старший, аллергия у него какая-то, а здесь помогает…

— А как ваше здоровье, Прасковья Дмитриевна? Не беспокоит?

— И не говори. — Прасковья Дмитриевна оживилась и даже облизнулась, смакуя предстоящий интересный разговор. — Ходила опять в поликлинику, анализы делала. И РОЭ, слышь, высокое — двенадцать…

— Не такое уж и высокое. У моей матушки почти всегда около двадцати было…