"Да, в тайгу не всякого пошлешь. А Кандыков - парень твердый, сообразительный, честный. Сделает все, что надо. И животных любит, и с ружьем умеет обращаться. Возьмет свою собаку. Нет, кроме Кандыкова, никого не пошлю - тут уж я буду спокоен".

Анатолий Яковлевич повидался с Костиным отцом, договорился, чтобы он отпустил Костю. Отец сам вычистил, проверил и зарядил Косте свое охотничье ружье. Рано утром на школьном дворе снарядили возок - все кроличьи клетки поставили друг на друга и связали веревками. С одной стороны в сено уложили ружье, с другой - хорошо отточенную косу-литовку, а в середину мешок картошки, сумку с крупой, хлебом и маслом и еще чайник и котелок.

Больше всех хлопотал и суетился около возка Алеша Репейников, хотя и был удручен. Услышав, что в тайгу едет Костя, а не он, Алеша побежал к Анатолию Яковлевичу:

- Почему это Кандыков? А почему же не я, Анатолий Яковлевич! Я бы и сам мог! А чо?

- А "чо"? Такого слова в русском языке нет.

- Ну, Анатолий Яковлевич, я не буду "чокать", ладно... Так ведь это и несправедливо!..

У Алеши на глаза навернулись мимолетные слезы, и он с досадой отвернулся.

Анатолию Яковлевичу стало жалко его. Но не посылать же двенадцатилетнего парнишку одного в тайгу!

- Нельзя, Алеша, - мягко сказал он. - Там волки ходят, а ты еще и стрелять не умеешь!

- Умею!

- И кролики тебя не слушаются, разбегаются. Ты их слишком жалеешь. Кто тебя знает - возьмешь да и выпустишь их погулять на лужок. Или вырвутся у тебя... Ну, и что ты так спешишь? Подрасти немножко!

- А уж как будто и не справлюсь! Я же день и ночь буду за ними глядеть!

Но просьбы не помогли: в тайгу все-таки поехал Костя.

Костю отправились провожать товарищи - Вася Манжин и Ваня Петухов. Ребята все трое пошли пешком. А на повозку с кроличьими ящиками уселась Настенька и взяла в руки вожжи. Она хотела посмотреть, как будет жить Костя в избушке: есть ли там постель, не надо ли добавить туда какой посуды, не повесить ли занавески. А то у этих ребят все будет кое-как!

- Алешка! Так ты прибегай кроликов проведать! - сказал Костя Репейникову.

Алеша ответил холодно:

- Чего их проведывать? Авось не заскучают.

- Ну, а хочешь, поедем вместе, поживешь там?

У Алеши дрогнуло сердце, но обида была слишком глубока.

- Нет, - ответил он, - чего уж мне... Какой от меня толк, ты и один справишься! - И, последний раз окинув взглядом кроличьи мордочки, Алеша сунул руки в карманы и ушел со школьного двора.

Желтый Кобас первым выбежал за ворота, когда лошадь тронулась в путь.

- Счастливо! - сказал Анатолий Яковлевич. - Поезжайте. А я пойду другую партию собирать - в Горно-Алтайск. Эх, дела наши!.. - И, чуть-чуть усмехнувшись, махнул рукой. - Горе-садоводы!

...Дорога шла хоть и отлого, но все вверх, все наизволок. Серый школьный меринок Соколик тащил повозку внатяг, а она то проваливалась в ухабы, то подпрыгивала на камнях или на скрюченных древесных корнях. Настенька то и дело ахала от неожиданных встрясок.

А три товарища шли сзади и вели всё один и тот же разговор - о саде, о яблоньках...

- Ребята, что мне показалось... - сказал Петухов. - Я сегодня еще раз посмотрел: не все погибли. Зелененькие сердцевины есть!

- А вы, ребята, заметили? - подхватил Манжин. - Некоторые даже листики приподняли!

- Может, какие и оживут, - неохотно ответил Костя, - но разве в этом дело? Ведь они же мичуринские - как же они могли замерзнуть? Ни одна яблонька не должна была бы замерзнуть, а они вон что... Больше половины погибло. Какая же тогда разница - мичуринские они или не мичуринские, если все-таки замерзнуть могут?

Тихие горы встали по сторонам - и обнаженные, и укрытые зеленью, и заросшие тайгой. Они словно менялись местами, выглядывая друг из-за друга, - островерхие, округлые, отвесные. Придорожные травы становились все гуще и выше. Среди дудников и ромашек замелькали красные головки мытника. Нежно-лимонные лилии засветились на склонах, легкими стайками взбегая куда-то на неизвестную высоту.

Часа через два повозка поднялась на перевал. А потом лошадь приободрилась, зашагала легче, быстрее - дорога пошла под уклон.

- Слышите? - сказал Манжин. - Вот Кологош журчит!

Соколик рвался вперед, Настенька еле сдерживала его:

- На гору - хоть плачь, а с горы - лихач! Ишь ты какой! Учись ровно ходить - и в гору и под гору!

Ребята тоже прибавили шагу.

- Вот и хибара!

- Вот и речка!

- А вот и загон наш стоит!

Настенька остановила лошадь около самой избушки, соскочила с повозки и тут же принялась распрягать Соколика. Она похлопывала его по гладкой спине, приглаживала темную жесткую гриву и разговаривала, как с человеком:

- Ну что, запарился? Ну ничего, сейчас отдохнешь. Что же делать, братец, на то ты и лошадь, чтобы возить возы... Ничего, братец, не поделаешь...

И Соколик вздыхал, словно соглашаясь: да, что же тут поделаешь! Но Настенька, вытирая свежей травой его вспотевшие бока, возражала против этих вздохов:

- Что вздыхаешь? Думаешь - ты один работаешь? Ведь и мы работаем тоже. Да вот не вздыхаем же! А ты поработал да и пойдешь сейчас на всю ночь гулять по травам - плохо ли? Ну, ступай! - и звонко шлепнула его ладонью.

Ребята тем временем таскали кроличьи клетки к загону. Изгородь была высокая, почти в рост человека. Толстые горбыли, крепко вбитые в землю, стояли плотным частоколом. Ваня Петухов взобрался вверх по кривой иве, нагнувшейся внутрь загона, а Костя и Манжин подали ему клетки с кроликами.

- Э-э, ребята! - закричала Настенька. - Не выпускайте без меня! Дайте я их сама выпущу!

Настенька прибежала, живо взобралась на кривую иву и оттуда прыгнула внутрь загона:

- Эх, строители! Не могли калитку сделать!

Но Костя возразил:

- Тут калитку нельзя делать: подкопаются - удерут.

Было весело и занятно смотреть, как кролики вылезали из клеток, как они шевелили мордочками и ушами, как разбегались по загону, прячась в густой траве. Особенно хороши были маленькие. Настя, прежде чем выпустить, брала крольчат в руки, гладила, целовала их атласные ушки. Некоторые были так малы, что помещались в пригоршне. Настенька прижималась к ним лицом, прижимала их к груди, к шее: